— Я хочу знать всю информацию, которая есть у твоей игрушки. И однажды я ее потребую. Занимайся своими делами, племянник и не забывай, что я все вижу и все знаю.

Она пролежала в обморочном сне более суток. Именно во сне. Кошмарном и беспокойном. Я точно знал, что она видит, и не только потому, что она металась по кровати, всхлипывая и крича. При сеансе гипноза ей много чего внушили. Мне нужно было, чтобы она не просто боялась, чтобы она дрожала от ужаса при нашей следующей с ним встрече. Мила Журавлева до сих пор оставалась в памяти Алексея умным и очень способным агентом, дерзкой и гордой женщиной, которая бросила вызов ему самому тем, что не испугалась будучи совсем еще девочкой. Те, кто когда-либо пытались сломать систему, особенно почитаемы после своей смерти. Такими они остаются навсегда в памяти поколений. Самый лучший способ искоренить идею революции — не убить революционеров, а показать крайнюю степень их унижения и страха за свои жизни. А мы не сомневались в том, что переворот будет. Рано или поздно…

И теперь я хотел, чтобы Милу Журавлеву, которую помнил маршал, заменила собой обыкновенная женщина, которая будет испытывать животный ужас перед ним и ему подобными.

Моя девочка всегда была слишком гордой, чтобы бояться открыто, и потому представляла небольшую, но всё же угрозу, открыто не признавая режим. Что испытывали все обычные люди, находясь в одном помещении с нами? Страх, боязнь, ужас, свою ничтожность. Что испытывала Мила Журавлева? Враждебность! Враждебность, мать её, с примесью страха.

Понимал ли я, что только усложняю себе задачу, когда дал Алексею возможность ее увидеть? Более чем. И пусть с Милой я перестал играть в любые игры, это был абсолютно необходимый акт в нашей пьесе.

Очередной её крик, и слёзы из-под прикрытых век.

— Тшшшш…малыш…

И я ложусь рядом, чтобы обнять её и успокоить, улыбнуться, когда она неосознанно утыкается в мою грудь лицом, и тихо шепчет моё имя. Она всё ещё спит, но словно чувствует именно моё присутствие. И это после того, что сама видела совсем недавно. Мы никогда не бываем более уязвимыми, чем в тем моменты, когда даём нашим слабостям имена.

Закрываю глаза, растворяясь в запахе её волос, в дыхании.

«…Её улыбка…Разве есть что-то более прекрасное? Более живое, чем её смех? А когда она улыбается вот так, сквозь слёзы, я чувствую, как странное тепло разливается в груди.

— Почему ты плачешь, Мила?

Ещё одна несмелая улыбка, и она скрывает свое лицо у меня на груди.

— Я испугалась…

— Чего ты испугалась? Я же всегда рядом. Тебе стоит только позвать.

— Я испугалась за тебя, Владимир….

— И поэтому плакала?

— Да… — тихое, на выдохе.

Рассмеялся, прижав её к себе.

— Глупая…Со мной ничего не случится. Я же генерал. Я не хочу твоих слёз.

Она вскидывает голову, её взгляд такой серьёзный. И чистые ручейки прозрачный слёз.

— А я плачу не о твоей смерти, Владимир. А о твоей жизни…».

Это осознание, что она единственная в этом проклятом мире, кто может искренне заплакать обо мне. Не от страха, даже не от наслаждения, а обо мне. Кому больно за меня, для меня. Кто боится не меня, а за меня. Да, наивно, но осознание этого рвет мозг на клочки. Однажды я спросил у неё, что значит любовь. Она показала мне. Она меня заразила и отравила ею, пустила мне под кожу это дикое чувство, и оно разрасталось, как опухоль, отвоевывая участок за участком, опутывая, пронизывая, пробивая и продираясь сквозь все ледяные стены векового равнодушия и полного безразличия. Она раскрашивала меня. Изнутри. Там, где, было только черное и красное, появились иные цвета… их стало так много, что они ослепляли меня, они ломали мое восприятие. Без насилия, без давления…Непроизвольно. Отражением в ее глазах, нежностью в глубине ее сознания. Любовью. Меня никогда никто не любил. Я не знал, что это такое. Я не знал, насколько это, бл**ь, вкусно и какой бешеной необходимостью это может стать — желание быть любимым ею. Это не сравнить даже с голодом и ломкой от него.

Нежность. Как можно тосковать по нежности? А я тосковал. По искренней нежности. По её нежности. А как можно тосковать по нежности той, кого хочется трахать самыми грязными и жестокими способами?

Ты пришла ко мне, Мила, и вместе с тобой ко мне пришло недоумение. И дикая боязнь потерять тебя. Как тогда, много лет назад. Когда оставил одну в том чёртовом мире и ушёл. Ушёл. Оставил тебя там, понимая, что ты можешь умереть. Потому что меня не должны были увидеть. Потому что слишком многое стояло на кону. Моя жизнь. И ведь это нормально, когда агенты не возвращаются с задания. Поэтому мы охотно создаем вас пачками. Это мои мысли на тот момент, малыш. Те мысли, которые показались слишком ничтожными, когда я вдруг понял, что должен вернуться за тобой. Когда почувствовал, как щупальца страха полностью окутали тело, меняя сознание, заставляя кричать на помощников. Довести до слёз Клару, заставив её упасть на колени от жуткой боли от удара, только за то, что тянула время. За то, что я мог не успеть. Ты знаешь, Мила, а ведь именно тогда я понял, что такое счастье. Насколько оно хрупкое. Кажется, только дотронься, и оно разобьется вдребезги, оставшись лишь осколками воспоминаний в памяти. Тогда же и узнал, что счастье имеет твой запах и носит твоё имя, у него твой цвет глаз и твой смех. В то мгновение я понял, что люблю даже его слёзы, когда они катятся по твоим щекам.

Тогда, когда увидел твою жизнь. Она ускользала из пальцев, но мне удалось поймать сучку за тонкий, еле заметный шлейф и вернуть тебе её со вздохом. НЕ ОТДАМ ЕЁ. Три слова, вспыхнувшие в мозгу кроваво-красным. И твёрдое решение переступить за грань. В другой мир. В НАШ мир.

После у нас будет так много подобных моментов, малыш. Слишком много для бездушного садиста, но так мало для тебя. Парадокс, да, Мила? Грёбаный парадокс в том, что понимаешь, что был счастлив, только потеряв.

А я почти потерял тебя отдав в ту проклятую школу, откуда ты могла не вернуться ко мне. По моему собственному приказу и лишь твое своеволие вернуло мне тебя.

Я рассматривала их в зеркале внимательно, сосредоточено, с завистью к самой себе, что они есть — доказательства его страшной любви. Дикой, неправильной, ненормальной. Но я слишком хотела, жаждала с такой силой, что осознание её существования заставляло меня захлебываться счастьем. Особенным, непостижимым. Может быть, я не знала иного, но сейчас, спустя столько лет, я понимаю, что иное не было бы для меня счастьем.

Сколько еще дней его не будет? Они успеют сойти с кожи?… Мои особенные, самые дорогие украшения, помимо золота, бриллиантов, серебра. Всех тех, совершенно не важных для меня, побрякушек, которыми Владимир осыпал обычного агента. Иногда наряжая только в них, чтобы любоваться подарком часами… не прикасаясь ко мне, заставляя изнывать только под его взглядом. Голую, в очередном колье, сверкающем алмазами между грудей с напряженными до боли сосками, я бы отдала каждое из них за следы его пальцев на моих бедрах и за горячее семя внутри моего тела.