Судебное производство, пройдя множество инстанций, дошло до высшей — Государственного Совета. Последний и вынес свое «мнение», которое было «высочайше» утверждено росчерком царя — «быть по сему». Это был приговор, гласивший: «Подполковника Алябьева, майора Глебова, в звании камер-юнкера, титулярного советника Шатилова и губернского секретаря Калугина, лишив знаков отличия, чинов и дворянства, как людей, вредных для общества, сослать на жительство: Алябьева, Шатилова и Калугина — в сибирские города, а Глебова, в уважение прежней его службы, в один из отдаленных великороссийских городов, возложив на наследников их имения обязанность доставлять им содержание, и сверх того Алябьева, обращающего на себя сильное подозрение в ускорении побоями смерти Времеву, предать церковному покаянию на время, какое определено будет местным духовным начальством».

Вдумываясь в содержание этого «мнения» Государственного Совета, нельзя не обратить внимание на явно пристрастный, несправедливый приговор в отношении Алябьева — по сравнению хотя бы с Глебовым, которому было оказано «уважение прежней его службы» [15] . Естественно, возникает недоумение. Почему же в отношении Алябьева — также участника Отечественной войны, боевого офицера и партизана, отмеченного орденами, наградами и повышениями в офицерских чинах от корнета до подполковника, участника смелых боевых операций в тылу врага, получившего ранение, к тому же сына видного государственного деятеля — сенатора и родовитого дворянина, — почему его боевым заслугам не было оказано такого же «уважения» и наказание было еще отягчено церковным покаянием? Стоит напомнить, что в карточной игре, как это было установлено по ходу следствия, непосредственным партнером умершего Времева был именно Глебов, метавший банк. Алябьев только наблюдал игру.

В чем же истинная причина явной предвзятости по отношению к Алябьеву? Азартная карточная игра действительно преследовалась законом, но практиковалась тем не менее весьма широко и ссылкой в Сибирь, да еще с церковным покаянием, не каралась: играли в частных домах, в клубах, в так называемых «дворянских собраниях», партии составлялись на званых вечерах и балах, проигрывались большие состояния, поместья и т. д. А убийства на дуэли? Не стоит ли вспомнить, например, как были «наказаны» убийцы Пушкина, Лермонтова? Как известно, секунданты Мартынова (убийцы Лермонтова) оставлены без всякого наказания, а сам Мартынов, отбыв для вида месячное церковное покаяние, был обласкан светским обществом, очень легко вернул «царское благоволение» и сделал блестящую карьеру.

В чем же истинная причина столь сурового, беспощадно жестокого приговора?

Не сыграли ли здесь все же решающую роль близость Алябьева к прогрессивным литературным деятелям и декабристским кругам, его общение с передовыми представителями дворянской интеллигенции, гусарской вольницы, его дружба с Грибоедовым, хотя и освобожденным после четырехмесячного содержания под стражей по обвинению в причастности к тайному обществу, но оставшимся в явной немилости у царя и, по существу, сосланным в «почетную ссылку», столь трагически завершившуюся в Тегеране.

Не случайно, надо думать, пристально следил за алябьевским процессом сам царь, а шеф жандармов Бенкендорф по поручению Николая I обязал начальника корпуса «собрать по обстоятельствам все рассуждения и толкования по сему предмету, мне оные сообщить в непродолжительном времени».

На основании полученной информации Бенкендорф докладывал царю о том, что на судебное заседание «собралось множество зрителей и некоторые из них не могли удержаться от слез. Обвиняемые же выслушали приговор, не теряя присутствия духа. Алябьев, возвратившись в тюрьму, упал в обморок».

«Пишут из Москвы, — сообщалось в другом донесении,— что полученное в оной известие о решении участи Алябьева и Шатилова произвело весьма невыгодное впечатление...» Чем же объяснить тогда и безоговорочную санкцию «мнения» Государственного Совета и столь повышенный интерес самодержца к общественному резонансу, вызванному приговором, как не «неблагонадежностью» Алябьева в представлении «власти предержащей».

Итак, николаевский росчерк «быть по сему», учиненный на «Мнении Государственного Совета», решил судьбу. Начался новый этап биографии Алябьева — жизнь в изгнании. Собственно, ссылка длилась свыше пятнадцати лет, а преследования — до конца жизни.

В середине марта 1828 года, после долгого в зимнюю пору и весеннюю распутицу следования по этапу, уроженец Тобольска, проведший здесь детские годы, сын прежнего губернатора-правителя наместничества прибыл на родину — теперь в качестве поднадзорного ссыльного.

Вид Тобольска

Местное духовенство в лице самого «владыки» архиепископа Евгения немедленно занялось приведением в исполнение приговора в части церковного покаяния (епитимьи), которое по точному тексту определения тобольской духовной консистории было наложено «на семь лет с половиною, которую (епитимью. — В. Т.) исполнить ему при Градо-Воскресенской церкви под присмотром той церкви протоиерея Михаила Арефьева». Три раза в неделю публично, во время церковной службы, осужденный должен был становиться на колени перед алтарем и читать молитвы, «осеняя себя крестным знамением и класть поклоны, касаясь пола».

Конфликты с церковным начальством начались с первых же дней тобольского житья. Алябьев явно манкировал «коленопреклонениями», церковные власти требовали неукоснительного выполнения всей унизительной процедуры покаяния, угрожая насильственным заточением в монастырь.

Но, судя по довольно обширному перечню духовных сочинений, написанных Алябьевым в период сибирской ссылки, можно полагать, что «великий грешник» сумел таким путем в какой-то мере откупиться от домогательств церковных карателей.