– Желаю вам того, чего у вас нет, - счастья. До свиданья, госпожа Алакаева.

– Птиченька?..
– позвал Андрей.

Ложились. Андрей знал, что она сегодня чужая, враждебная. Когда же, когда поймут друг друга?..

Птиченька ощутила, как мужнино одеяло взметнулось к ней, просунулась теплая рука, обняла за плечо...

Еще милой нежностью дышал Андрей, а она лежала молча, недвижно, стиснув зубы.

Потом вскакивала, убегала в кухню и звенела чем-то, плескаясь водою.

– Кать, не надо!
– мучительно звал Андрей. Он понимал, что она освобождалась от его чар, сбрасывала с себя его поцелуи, поднимала мятежную голову.
– Иди, не надо...

Она возвращалась, захолодевшая, с освеженными бедрами.

Так они засыпали, и большое лицо Андрея в полумраке извивалось виноватой, страдающей улыбкой.

– -------------

Ластилось лето.

Город все еще спал. Солнечные уколы не могли его разбудить. Город затыкал глаза, уши, немой, слепой лежал трупом на болоте. Недаром вспоминалось: - Быть Петербургу пусту...

От осиновых дров набережная как будто в лишаях, барки топорщатся на воде, загораживая синеву, горбатые мосты чванливо сбрасывают белесую пыль.

Дети скучают в городе.

Кирик сидит на тумбе бульвара Профсоюзов и жалуется малышам:

– Голова болит и ноги слабенькие.

– А ты проси тятьку отпустить тебя на родину.

– Какую родину?

– Да ну, дурак, в деревню, в село.

– Никакого села я не знаю, - возмущается Кирик, - про что ты говоришь? Дядя Андрей ездил к родным, а я не ездил.

– Кто, дядя Андрей?..

– Мамочкин муж... как его?.. отчим.

– А-а...
– мальчишка задумался, а вихлявая девчонка посоветовала:

– Ты с мамкой поезжай к евоным родным.

– Мы-то, к ним?..
– засмеялся Кирик.
– Мамочка не поедет.

– Они разругамшись?

– Нет, что ты!..

– Так почему же?..

Кирик задумался. Почему бы, в самом деле, не поехать? Вспомнился дядя Николай, машинист, евший с ножа, маме он не понравился... Нет, в деревню им не поехать.

– Мама не любит деревенских.

– Ишь ты, Кирка. Форсишь! Чего форсишь? Гвоздев рабочий.

Кирик вспыхнул, сам не зная почему, и топнул ножонкой:

– Я не Гвоздев, я - Алакаев, мамочка была папиной женой, папа офицер, только он умер.

– Ффью!
– свистнул мальчишка.
– То-то у тебя нос воробьиный. Истончали вы, офицеры!..

Кирик нахохлился, как птичка, и пошел прочь. Девочка побежала следом.

– Не сердись, Кирка, - зашептала.
– Петька от зависти. У-у жигаль!.. Ему жаль, что Гвоздев пайки заграбастывает.

Кирик молчал. Она стала еще угодливее:

– Ты добренький, Кирка, принеси мне воблинку, одну воблинку, сегодня вечером, я никому не скажу.

– Принесу.

– Тебе мамка не даст, так ты утащи.

Кирик думал ответить, что таскать нехорошо, но не хотелось показаться жадным... Он добренький, для доброго дела можно и утащить разочек.

– Принесу, ладно.

В кухне поспевал скромный обед. Кирик следил за ножом в маминой руке, втайне негодовал на тонкие ломтики сала.

– Мама, ты Алакаева?
– спросил внезапно.

– Нет, Кикочка, ты же знаешь...

– Так ты называешься Гвоздева?

– Конечно.

– А почему мы в деревню не поедем?

– Ай да Кика!
– сказал Андрей.
– Ты - Гвоздева, поезжай в деревню.

– Откуда ты явился, мальчишка?
– вспыхнула мать.

– С бульвара. Петька сказал, что у меня нос воробьиный, потому что папа был офицером.

– Сколько раз я говорила, не ходить на бульвар!

– Ну, уж оставь, пожалуйста, Птиченька, - вмешался Андрей.
– Слушай, Кика. Покажи-ка свой нос воробьиный.

– И совсем не воробьиный, а мой собственный.

– Верно, малыш. Нет никаких носов, кроме человеческих. И люди все одинаковые, что рабочий, офицер, крестьянин, если они все трудятся и не вредят друг другу. Твоя мама была папина, Алакаева, а теперь Гвоздева, папа твой работал - (так, жена?) - и я работаю, носы от честной работы не меняются.

Кирик уловил на материнском лице пренебрежение.

– А у папы был... мундир...
– нерешительно протянул он.

– А у меня куртка!
– засмеялся Андрей.
– Вот и вся разница. Папа твой умер, не надо часто мертвых поминать.

– Ну, вот еще...
– возразил Кирик сквозь большой кус хлеба.
– Перед сном я молюсь за нас всех, а потом за папу.

Вилка Андрея заколебалась в воздухе, лицо Птиченьки порозовело.

– Неужели, Катя, ты молишься с ним?

– Он привык... Не отучать же!..