Шрифт:
Толстой продолжает повествование, и теперь персонажи оцениваются по своим способностям и умению их проявлять. Сначала Толстой посвящает две страницы юмористическому изображению отца Николая, старого графа Ростова. Граф в сопровождении слуг и «трех лихих, но также зажиревших, как хозяин и лошадь, – волкодавов» занимает назначенную ему позицию (в связи с его высоким статусом довольно выгодную), при этом имея «вид ребенка, которого собрали гулять» [Толстой 1938а: 249]. Графу дана следующая характеристика: «Хотя и не охотник по душе, но знавший твердо охотничьи законы» [Там же]. Однако, замечтавшись – чему, вероятно, поспособствовала серебряная чарка пряной настойки («охотничьей запеканочки»), запитая полубутылкой бордо – старый граф нарушает главное правило псовой охоты. Он и его слуги, которые любуются навыками верховой езды и охотничьим искусством графского сына, пока сам граф нюхает табак, не замечают приближения волка, бегущего из леса, и не спускают борзых в нужный момент.
Далее следует один из самых своеобразных моментов в толстовском изображении охоты на волка, когда писатель имплицитно сравнивает волка и стареющего графа:
Граф и Семен выскакали из опушки и налево от себя увидали волка, который мягко переваливаясь, тихим скоком подскакивал левее их к той самой опушке, у которой они стояли. Злобные собаки визгнули и, сорвавшись со свор, понеслись к волку мимо ног лошадей.
Волк приостановил бег, неловко, как больной жабой, повернул свою лобастую голову к собакам, и также мягко переваливаясь прыгнул раз, другой и, мотнув поленом (хвостом), скрылся в опушку [Там же: 251].
Через мгновение появляется свора гончих, преследующая волка по горячим следам, а за ними – Данило на взмыленной лошади:
Когда он увидал графа, в глазах его сверкнула молния.
– Ж… – крикнул он, грозясь поднятым арапником на графа.
– Про…ли волка-то!.. охотники! – И как бы не удостоивая сконфуженного, испуганного графа дальнейшим разговором, он со всею злобой, приготовленною на графа, ударил по ввалившимся мокрым бокам бурого мерина и понесся за гончими. <…> Но волк пошел кустами и ни один охотник не перехватил его [Там же: 251].
Посвящая старому графу столь пространный фрагмент, достигающий кульминации, когда граф совершает серьезный промах, недопустимый для хорошего охотника, Толстой преследует в том числе юмористические цели. Кроме того, в этом эпизоде подчеркивается изменение общественной иерархии, позволяющее крепостному ловчему Даниле обругать графа крепкими словами и погрозить ему кнутом за непростительную ошибку 41 . Этот эпизод также позволяет Толстому весьма необычно охарактеризовать убегающего волка: писатель неожиданно представляет зверя в сочувственном ключе, подчеркивая его неуклюжесть и беспокойство. Трудно не заметить в этом имплицитную параллель с возрастом и старением графа, особенно если учесть, что только он и его слуги видят волка в таком свете.
41
Крейг также останавливается на упреке, который Данило высказывает старому графу, но объясняет его скорее уравнительной силой природы, нежели разным уровнем охотничьего мастерства и целеустремленности, присущим этим двум персонажам [Craig 1990: 121].
Изложив начальный этап охоты с точки зрения старого графа Ростова и его слуг, Толстой перемещается на совершенно иную позицию, принадлежащую Николаю, и повествование приобретает более личный характер, сочетая косвенную речь и непосредственное изложение мыслей Николая. Этим подчеркивается огромный возрастной и мировоззренческий разрыв между отцом и сыном, а также более сильная эмоциональная заинтересованность Николая в успехе охоты. Старому графу, который, вероятно, успел поучаствовать во множестве подобных охотничьих экспедиций, этот день позволяет приятно провести время на природе и предаться воспоминаниям в обществе верных слуг. Николаю, напротив, охота дает уникальную возможность испытать себя, встав лицом к лицу с самой труднодоступной и желанной для русского псового охотника добычей, оправдаться перед собой за недавний карточный проигрыш и подавить постоянное беспокойство, связанное c ухудшающимся финансовым положением семьи.
Переход к точке зрения Николая, открывающий следующую главу, ознаменован усилением внимания к звукам охоты. Вслушавшись в лай гончих и голоса охотников, Николай приходит к следующим выводам: гончие разбились на две стаи, среди волков есть молодые и старые, и что-то пошло не так. Его способность приходить к подобным заключениям, истолковывая «музыку» гончих, свидетельствует о возрастании его охотничьего опыта. Реутт в своем руководстве 1846 года подчеркивает красоту и музыкальность хора гончих, а также способность опытного охотника делать определенные выводы, заслышав гончих вдалеке:
Варкость стаи или гармония голосов в гоньбе, имеет такую прелесть в охоте, как изящный колорит в живописи. В хорошо подобранной стае должно быть шесть октав, возвышение и понижение каждой октавы: скорость и медленность гортанных звуков, равно как и аллюры выражают большую или меньшую свежесть следа и применяются к сорту зверя, по которому гонят собаки… охотник, твердо знающий варкость и звук голосов своих собак, легко узнает, к какому зверю они добираются [Реутт 1846, 2: 56–57] 42 .
42
Сходное разъяснение «голоса» стаи в современной охоте на лис см. в [Marvin 2011: 282–284].
Для Николая охота заключает в себе возможность встретить и одолеть матерого волка. Теряя надежду, что волк попадется именно ему, он начинает истово молиться:
Несколько раз он обращался к Богу с мольбой о том, чтобы волк вышел на него; он молился с тем страстным и совестливым чувством, с которым молятся люди в минуты сильного волнения, зависящего от ничтожной причины. «Ну, что Тебе стoит, – говорил он Богу, – сделать это для меня! Знаю, что Ты велик, и что грех Тебя просить об этом; но ради Бога сделай, чтобы на меня вылез матерый, и чтобы Карай, на глазах “дядюшки”, который вон оттуда смотрит, влепился ему мертвою хваткой в горло». <…>
«Нет, не будет этого счастья, – думал Ростов, – а чтo бы стоило! Не будет! Мне всегда, и в картах, и на войне, во всем несчастье». Аустерлиц и Долохов ярко, но быстро сменяясь, мелькали в его воображении. «Только один раз бы в жизни затравить матерого волка, больше я не желаю!» думал он, напрягая слух и зрение, оглядываясь налево и опять направо и прислушиваясь к малейшим оттенкам звуков гона [Толстой 1938а: 252] 43 .
43
Кауфман подчеркивает, сколь сильное беспокойство Николай испытывает в этой сцене, и рассуждает об ощущении личного счастья, испытываемого в подобные моменты обостренной осознанности [Kaufman 2014: 105–111]. Он обращается к ряду эпизодов, которые рассматриваю и я, но интерпретирует их в совершенно ином плане.