Шрифт:
Близкое знакомство Толстого с охотой на волков повлияло на изображение охоты в «Войне и мире», чрезвычайно точное во всех отношениях: в нем правильно используется охотничий жаргон, детально описаны организация процесса охоты и состав охотничьего отряда, изложены функции различных участников охоты, а уровень охотничьей подготовки действующих лиц и их отношение к охоте, собакам и добыче становятся знаками внутри данного семиотического поля. Толстовское изображение охоты соотносится и в то же время расходится с мифическими архетипами, представленными в очерке С. П. Жихарева. Творческие отступления, допущенные Толстым, придают его описанию особую непосредственность, но также отражают тонкое понимание культурной институции, лежащей в основе этого описания, и глубокую привязанность писателя к природе и охоте как интенсивному и осмысленному способу взаимодействия с природным миром.
Первая из глав, посвященных охоте, открывается развернутым описанием изменений, которые осень придала флоре и фауне в имении Ростовых. Восприятие этих сезонных изменений Николаем напрямую связано с его представлениями об условиях, пригодных для хорошей охоты, в которой он, страстный, но еще сравнительно неопытный охотник, только начал разбираться. Этими природными изменениями вызваны и метаморфозы, происходящие со всеми тремя видами намеченной добычи:
Уже были зазимки, утренние морозы заковывали смоченную осенними дождями землю, уже зелень уклочилась и ярко-зелено отделялась от полос буреющего, выбитого скотом, озимого и светло-желтого ярового жнивья с красными полосами гречихи. Вершины и леса, в конце августа еще бывшие зелеными островами между черными полями озимей и жнивами, стали золотистыми и ярко-красными островами посреди ярко-зеленых озимей. Русак уже до половины затерся (перелинял), лисьи выводки начинали разбредаться, и молодые волки были больше собаки. Было лучшее охотничье время [Толстой 1938а: 244].
Каждая деталь этого описания, пропущенная сквозь обостренное охотничье восприятие, свойственное Николаю, соотносится с конкретными методами, в соответствии с которыми проводилась псовая охота: обычно ее устраивали осенью, после сбора урожая, когда молодые волки уже были достаточно крупными и могли представлять самостоятельную угрозу, но еще держались рядом с родными логовами, чтобы находиться в одной стае со взрослыми волками. Голые, «выбитые скотом» поля, опустевшие после жатвы, Толстой противопоставляет лесистым «островам» и кустарникам, которые служат укрытием для будущей добычи. Разумеется, охотники, ездившие верхом, старались не топтать поля до сбора урожая, и охота чаще всего происходила в тот период, когда густая летняя растительность уже поредела, но еще не выпал глубокий снег, который усложнил бы погоню за добычей.
Если на волков Ростовы охотились преимущественно в собственном обширном имении, то лисиц и зайцев они преследовали далеко за его пределами в компании своих соседей Илагиных. В этой связи следует упомянуть, что, как указывает Мачеварианов, русские землевладельцы обычно с радостью разрешали охотникам-дворянам охотиться на своих угодьях. Эту их готовность предоставить свои владения для охоты другим помещикам, также имевшим землю в собственности, Мачеварианов противопоставляет западному обычаю строго соблюдать букву закона и считает доказательством русского патриотизма:
Наши русские землевладельцы совершенно чужды меркантильных расчетов, столь обычных у западных народов… В наших провинциях достаточно одного намека охотника, чтоб получить от владельца или управляющего местностью не только дозволение, но радушное приглашение; а потому русский охотник всегда гордится пред иностранцами правом свободной, раздольной охоты во всех концах России [Мачеварианов 1991: 18].
Экспансивность Мачеварианова выглядит чрезмерной (и вызывает иронию в контексте толстовского романа, между героями которого возникнет спор, на чьей земле была поймана лисица), к тому же из его слов напрашивается вывод, что патриотическая традиция предоставлять охотникам доступ в земельные угодья существовала только среди дворянства. Однако упоминание о ней показательно, поскольку свидетельствует, сколь огромные пространства неразработанной земли и лесов оставались в России по сравнению с Западной Европой.
Утром перед выездом Николай и его полные нетерпения борзые, которых до этого три дня намеренно продержали в бездействии, почувствовали, что для охоты сложились самые благоприятные условия:
Единственное движение, которое было в воздухе, было тихое движенье сверху вниз спускающихся микроскопических капель мги или тумана. На оголившихся ветвях сада висели прозрачные капли и падали на только что свалившиеся листья. Земля на огороде, как мак, глянцевито-мокро чернела, и в недалеком расстоянии сливалась с тусклым и влажным покровом тумана. Николай вышел на мокрое с натасканною грязью крыльцо: пахло вянущим лесом и собаками [Толстой 1938а: 493].
Когда Николай и две его борзые находились в саду, среди сырого и пахучего воздуха, из-за угла дома появился ловчий Данило:
– О гой! – послышался в это время тот неподражаемый охотничий подклик, который соединяет в себе и самый глубокий бас, и самый тонкий тенор; и из-за угла вышел доезжачий и ловчий Данило, по-украински в скобку обстриженный, седой, морщинистый охотник с гнутым арапником в руке и с тем выражением самостоятельности и презрения ко всему в мире, которое бывает только у охотников. Он снял свою черкесскую шапку перед барином, и презрительно посмотрел на него. Презрение это не было оскорбительно для барина: Николай знал, что этот всё презирающий и превыше всего стоящий Данило всё-таки был его человек и охотник.
– Данила! – сказал Николай, робко чувствуя, что при виде этой охотничьей погоды, этих собак и охотника, его уже обхватило то непреодолимое охотничье чувство, в котором человек забывает все прежние намерения, как человек влюбленный в присутствии своей любовницы [Там же: 493–494].
Толстовское повествование, основанное на ощущениях Николая, тотчас же сосредоточивается на ловчем Даниле. Буйный независимый нрав, воплощенный в его богатом звучном голосе, выходит за рамки домашнего начала, которое символизируют дом и сад, принадлежащие Николаю. В робости Николая отражается переход власти от хозяина к крепостному, поскольку теперь иерархия начинает определяться ролями, которые предстоит исполнять участникам охоты. Дерзкое поведение Данилы, его украинская стрижка, черкесская шапка и охотничий хлыст в руке напоминают о вызывающе независимых казаках, описанных Толстым в повести «Казаки» (1863), и особенно о казаке-охотнике Ерошке. Подобно Ерошке, Данило представляет собой пограничную фигуру, которая служит для Ростова и других охотников посредником, облегчая их взаимодействие с природой, равно как Ерошка выступает проводником для Оленина во время вылазок в дикие местности Кавказа 34 .
34
Подробное рассмотрение роли казаков в русской литературе и культуры см. в [Kornblatt 1992].