– Горит твое мясо-то, - сказал Рем Степанович.

– У меня может все сгореть, но мясо у меня не подгорает.
– Платон Платонович мягко, по-тигриному, шагнул к плите, в обе руки схватил две сковороды, рванул, подбросил на них куски мяса, цирковой демонстрируя номер.

– Вот и цирк! Вот мы и в цирке, Гена, - сказала Аня.
– А ты предатель.

– Причем, учтите, в цирке, где работают без лонжи. Впрочем, тут все работают без лонжи.
– Платон Платонович обернулся, всмотрелся, поблескивая зоркостью своих дальнозорких к старости глазок.
– Верно, Рем Степанович?

– Это уж точно, - отозвался Кочергин и опять посмотрел на свои часы на руке и на часы в плите и на столе.
– Друзья, пошли в гостиную.
– Он поднялся.
– Наш повар работает сразу две работы. Он и жарит-парит и прикидывается Жванецким. О, эта страсть к намекам и к обличениям, столь свойственная нашим друзьям! Я привык, конечно, я смирился, но иногда...

Аня поднялась и пошла за ним. Геннадий помедлил, поколебался, сжимая и разжимая пальцы на ручках кресла, но тоже встал и тоже побрел за ними.

– Иди, иди, паренек, - сказал Платон Платонович.
– Но учти, здесь тебе жарко, а там будет душно.

Действительно, там сразу стало душно. Войдя в гостиную, Рем Степанович принялся включать все свои увеселительные ящики. На цветном экране вспыхнули забавные мультяшки, кассетный магнитофон тихонечко запел женским низкоголосым дуэтом. Женщины взывали с сильным акцентом: "Ямщик, не гони лошадей!.." А на экране другого телевизора, черно-белого, скромно забившегося в уголок, но снабженного видеоприставкой, вдруг вспыхнули и ударили в глаза нагие тела. Они там завозились, в углу, эти тела. Хочешь крупным планом? На, смотри. Еще крупней крупного план. Что, заколотилось сердчишко? Наползла на глаза муть?

Войдя, и воззрился в этот угол Геннадий. Сразу же отвел глаза, потому что Аня на него из-под руки смотрела, но сразу же и вступил в духоту, в подсматривание это. Все трое сейчас тут друг за дружкой подсматривали, имея в виду этот из сплетенных тел мерцающий экран, на который смотреть было стыдно, друг перед другом стыдно, но и не смотреть было трудно. Впрочем, Рем-то Степанович - он забавлялся, поглядывая на Аню и Геннадия, ему та карусель в экране давно наскучила, ему все, должно быть, давно наскучило, а уж эта лихорадочка и подавно. Иная лихорадка, иная забота жгла его, но важно было не показывать вида. Вот он и не показывал, отвлекаясь, развлекаясь.

– Да выключи ты эту гадость!
– не выдержала Аня.
– Что за смысл в этой порнографии на экране?

– Добродетельность ваша, сударыня, меня умиляет, - сказал Рем Степанович.
– Впрочем, вы ведь понагляделись, надо думать, на гастролях, по заграницам-то. А вот Геннадию внове. Выключить, Гена? Только не ври, не ханжи. Суббота - не работа. Гуляем!

– Выключить, - сказал Геннадий, разрешив себе еще разок глянуть на экран, так сказать, на прощание. Но взглянув, споткнулся о взгляд Ани. Ничего интересного!
– Он озлился: ну чего смотрит, что он ей?!
– Может, старикам интересно!

– Верно, старикам и это интересно, старики народ любознательный.
– Рем Степанович выключил экран, тела там медленно сгасли, содрогнувшись в последний раз.

– Смотрите, дети, мультяшки, это для вас.
– Кочергин снова глянул на часы на руке, поискал глазами и нашел старинный циферблат на камине. Витые стрелки там, жившие под фарфоровыми ногами и подолами кавалеров в чулках и дам в кринолинах, показывали точно такое же время, что и современная "Омега" на руке.
– Что это с ними? Почему не едут?
– Он потянул из угла дивана свой занятный телефончик, змейкой выскользнувший к нему, набрал номер. Долго ждал, вслушиваясь в отозвавшиеся длинные гудки, не возьмет ли кто там трубку. Никто трубку не поднял.
– Выехал один. В пути.
– Рем Степанович еще один номер и снова по памяти набрал на диске. И снова длинные гудки, и снова никто трубки там не поднял.
– И этот в пути.
– Он еще один набрал по памяти номер. Снова все так же получилось: длинные гудки, никто трубку не поднял. И этот в пути. Что ж, да нас четверо. Полный сбор. Пойду гляну, не надо ли пособить Платону. А вы смотрите, смотрите свои мультяшки. Про милых этих зайчиков и попугайчиков. Тоже плодятся как-то же. Скоро, уверен, и детишек начнут про это просвещать. О, прогнивший Запад!

Он ушел, забывчиво погрузнев, чуть пришаркивая. Так, должно быть, он ходил по дому, когда был один и когда заботы, тревоги, все эти соображения и хитросплетения так умучивали, что позабывался самоконтроль и годы, старость эта проклятая, вставали на пороге. Еще не сцапала старость, но уже на пороге. Обычно, поймав себя на том, что ступил не вверх, а вниз по ступенькам, человек встряхивается, опамятывается, вскидывает тело, чтобы назад, чтобы вверх шагнуть. Так с каждым из нас случается. На людях - прежде всего, но наедине с собой - тоже. Рем Степанович не вспомнил, что Аня тут, забыл и сам про себя, про свой за собой контроль. Так и ушел, мешковатый вдруг, пришаркивающий.

– Что с ним, что с ним?!
– горестно вырвалось у Ани.

– Он двумя жизнями живет, Аня, - сказал Геннадий.

– Замолчи! Ты необъективен!
– Она яростно глядела на него.
– Выкинь из головы! Выкинь и успокойся! И вообще, кто ты такой?

– Мне уйти?

– Нет! Без тебя еще хуже станет. Но сиди - и не вмешивайся.
– Она смягчилась, ушла из глаз холодная голубизна, вернулась густая, живая синева.
– Гена, ты славный парень, но ты не можешь понять... Смотри, смотри мультяшки.
– Она поднялась, провела, усмиряя, рукой по его голове и пошла из комнаты, сказав еще, как бы одаривая: - Эх ты, заяц...