Странное, еще не испытанное чувство охватило меня. В глухой степи вместе с рождением фабрики зарождалась новая семья. Свивалось крохотное гнездо. И не беда, что в этом гнезде еще пусто и неуютно, что где-то плачет по дочери мать и сердится отец и что по ночам молодым людям видится погоня… Все это пройдет и забудется… «Профессор, преподает историю, а такой старорежимный… Ну, мы с Михаилом думали-думали, гадали-гадали…» Нет, не верьте, Ольга оказала неправду. И отец ее, разумеется, не «старорежимный». И она с Михаилом ни о чем не думали и не гадали — это им только казалось. Они взялись за руки и пошли — гордые, молодые и счастливые.

Я слышал, как оборвался стук движка, как о крышу снова захлестал мелкий дождь с ветром, будто кто-то бил мокрым рядном. Отворилась дверь. Я приподнялся, зажег спичку. У порога с опечаленным лицом стоял Михаил. В руках у него было знакомое мне рыжее одеяло из верблюжьей шерсти.

— Мы с Ольгой так и думали, что вы не спите, — сказал Михаил. — Сыро тут и холодно, разве уснешь. Возьмите одеяло, Оля прислала.

— А как же вы будете?

— Обойдемся. — Михаил тряхнул чубом. — Мы молодые… Обнимемся — и нам тепло… Возьмите. Серьезно, возьмите.

Я наотрез отказался, ответив, что и под буркой тепло и что одеяла мне не нужно.

— Тогда я хотел бы с вами поговорить, — сказал Михаил, переступая с ноги на ногу. — По одному важному вопросу… Можно?

Я согласился, но попросил, чтобы Михаил сперва пошел и укрыл одеялом жену, а тогда приходил разговаривать. Он потоптался молча и ушел. Вскоре вернулся, сел возле меня на сено. Мы закурили.

— Понимаете, дорогой товарищ, с фабрикой у нас дело пойдет, — начал Михаил, глядя на горящую спичку немигающими глазами. — Но требуется совет насчет нашего теперешнего положения. Все, что вы тут видели, — это же только начало. И мы с Ольгой — в самом начале своей жизни. Люди мы еще молодые, житейского опыта у нас нету… Только-только начинаем жить. — Он потушил спичку, помолчал. — Скажите, нас могут силой, ну, принуждением разлучить? А?.. Э! В том-то, дорогой товарищ, и беда, что в загсе мы еще не были и живем без документов. Так сказать, не успели оформить. Любовь есть, а документов нету. — Он усмехнулся. — Живем, сами видите, в степи, а тут, как назло, полил дождь, дорога раскисла, а до района шестьдесят километров… И работы много — не оторвешься. Ну, это дело мы поправим. Паспорта с нами, и как только погода установится, так мы сразу же поедем в загс. Председатель даже обещал свою легковую машину. Зачем было обострять? Вот и вы и многие другие об этом спрашивают: нельзя ли было жениться так, чтобы нам с Ольгой было хорошо и чтобы родители были довольны? Как говорят, и волки сыты и овцы целы. — Он наклонил чубатую голову, курил и думал. — По теории, может, это и возможно, а на деле, видите, как получается… И тут несогласие идет только оттого, что я степняк, так сказать — негородской, а Ольга городская. Верно, не скрываю, вырос я тут, в степи. Малость, конечно, неотесан, и верно, что степь люблю сильно… Да. На Кынкизском хуторе живет моя мать Марфа Скоробогатова. Доярка на ферме. Отец погиб в войну… Но не в этом суть. Не желают родители Ольги, чтобы она ехала со мной в эту степь… Про себя не хвалясь скажу: парень я решительный, преград не знал и не знаю, и ежели я полюбил… А тут встретилась мне Оля. Это ж такая девушка — во всем свете такой не сыщешь! И красивая, и умная, и вообще… Как мы познакомились? Очень просто. Я уже говорил, что был на курсах в Москве. Готовили меня на директора фабрики. Ну, встретились мы с Ольгой случайно, в парке, еще весной… И со временем такое родилось между нами — нет, не рассказать! — Михаил поднял голову. — Верите, Ольга из-за меня не прошла по конкурсу в институт. Через это в семье скандал вышел, и больше всех проклинал меня ее отец. Это такой, скажу вам, аполитичный человек — ужас! Я с ним беседовал по душам… Говорю ему вполне вежливо, что я не только степняк, а теперь уже директор фабрики и что с Ольгой мы уедем не просто в степь, а на птицефабрику. Зло смеется и не слушает. Тогда я ему сказал, что на свете есть любовь, а без любви жить нельзя. И вы думаете, что он на это ответил? «Дурь, — говорит, — а не любовь засела вам в головы. Это что же, — говорит, — ваша любовь увезет мою единственную дочь в степь? Не допущу! Что она там будет делать? За курами бегать? Хорошенькое дело, дочь профессора — курятница?» После этих слов меня такое зло взяло, что я весь задрожал. Но я все-таки спокойно, вежливо ему отвечаю: — Да, именно любовь увезет вашу дочь! — Так оно и вышло… Уехали мы ночью. Ничего Оля с собой не взяла. Что на ней — и все, да еще, правда, взяла шаль и шерстяное одеяло. Подушку нам моя мать дала. Да и шут с ними, с платьями и нарядами, живы будем — наживем. — Он снова уронил голову, жадно затянулся. — Нехорошо, конечно, мы комсомольцы, сознаем, но, верите, иного выхода не было. И жизнь наша, как видите, поначалу тревожная, складывается она нелегко. Но мы с Ольгой сильные, мы все переживем и все вытерпим… Главное, что начало жизни…

Михаил не договорил. Помешала Ольга. Она открыла дверь и, снимая с головы шаль, с ласковым упреком сказала:

— Миша! И что ты за человек? Кому это интересно слушать про нашу жизнь? Сам не спишь и другим не даешь. Нельзя же так! Ты не маленький и должен все понимать. Ведь ночь же на исходе. Пора спать. Нет, нет, без тебя я не уйду!

— Ну хорошо, хорошо, Оля, пойдем…

Перед утром дождь перестал, утих ветер. Разорвались, расползлись тучи. Над мокрой, пожухлой степью поднялось синее, точно старательно промытое, небо. Всходило солнце…

Мы распрощались с Ольгой и Михаилом и уехали к чабанам. Молодые люди стояли на пороге белого здания и смотрели нам вслед, и их лица, освещенные солнцем, долго еще виднелись в дверном проеме, как в раме.

Ужинали в сумерках. Маша смотрела на грустное, выбеленное усталостью лицо мужа. Он ел плохо и был молчалив. Маша сказала, что пора зажечь свет.

— Зачем? Так лучше, — ответил он. — Мне скоро уходить.

— Отдохнул бы, Кирюша.

Он не ответил. Взял стакан с чаем и прошел в соседнюю комнату. В полумраке виднелась кушетка. Она стояла у стены. Если лечь, то полка с книгами — вот она, у изголовья, протягивай руку и бери любой том. Кирилл остановился перед знакомым строем книг, держа в руке стакан с остывшим чаем. «Но Яресько-то, Яресько, — думал он, глядя на книги и не видя их. — Как это он выразился — «самотный»… И что за смешное словечко? Придумал же старик… В зале смех, значит, смысл в нем обидный. Старик тихий, смирный, помнится, никогда не ябедничал, не подличал. Лучший мой чабан и такое сказал. Бывало, слова из него не вытянешь, а то вдруг выходит на трибуну… Самотный! Смешно… Другое дело Тихон Михайличенко. Крикун известный. Ну и пусть Михайличенко кричит, пусть изливает обиду — на то и партийная конференция. Обиженные всегда были, есть и, видно, никогда не переведутся… Но Яресько — вот удивил… Как это он сказал?.. «Ты, Кирилл Михайлович, человек самотный…»

Маша принесла подушку и посмотрела на мужа добрым взглядом, в котором теплились любовь и забота.

— Кирюша, — сказала она, положив подушку, на кушетку. — Очень ругали? Да?

Она заметила, как правая рука мужа, державшая стакан, задрожала. Боясь, чтобы Маша не заметила эту странную дрожь, Кирилл поставил стакан на подоконник и опустился на кушетку.

— Не то, Маша, слово не то. — Тер виски, силился улыбнуться. — Не ругали. Зачем ругать? Была, в общем, критика… Это же, Маша, конференция…

— Ну хорошо, — согласилась Маша, — пусть не ругали, а критиковали. Но расскажи… Пришел ты сегодня какой-то…

— Ну, какой? Я всегда одинаковый.

— Кому говоришь, Кирюша… Ведь я все вижу.

Кирилл сжимал ладонями чубатую голову, молчал.

— Андрею Ильичу тоже досталось? — спросила Маша. — Или одному тебе?

— Я — первый секретарь, Андрей Ильич — второй, — отвечал Кирилл, не подымая головы. — Мне, как первому, полагается больше. Да не в этом, Маша, дело…

— Но в чем же? Скажи!