Шрифт:
В те минуты, когда строители устраивали перекур, дед Корней тоже отдыхал — один раз даже вздремнул. Проснулся оттого, что заскребла лопата-подборщик, и снова старик в мыслях переселился к тем, кто работал за стеной. Они убирали комья земли, расчищали будущий въезд, и дед Корней метил в памяти: «Все распотрошили, погубили саман…»
Он разговаривал сам с собой, и все ночи его не покидало желание — встать и выйти из комнаты, На пятые сутки он так увлекся работой, которую делали внуки за стеной, что ему показалось, будто он выздоровел. Он даже поднялся, минут десять посидел на кровати, свесив сухие, в смятых подштанниках ноги, и, сгибая спину, снова лег. И опять, мысленно погружаясь в работу, он думал, как бы пересилить недуг и встать.
На пятую ночь услышал, как принесли дверную коробку и двери. Коробку поставили в просвет, закрепили ее деревянными клиньями, а двери положили на землю — они хлопнули, точно упал мешок с мукой. «Наверно, Сафрон смастерил, — думал дед Корней. — На эти штуковины он мастер». Даже глухие шлепки глины уловил старик, когда Ольга и Раиса вмазывали дверную коробку. Потом стало тихо, и в этой тишине по-чужому, плаксиво запищали на железных петлях тяжелые двери. Приглушенно застучал мотор, и за тонкой стенкой, возле которой стояла его кровать, что-то зашуршало. «Наверно, скакун зашел…»
Старик не ошибся. Возле нового гаража, белевшего дощатыми дверями, собралась вся семья Скуратовых. Пришли и соседи. Каждому интересно было посмотреть, как в Корнееву хату будет въезжать «Москвич». За рулем сидел Семен. Василий и Сафрон выстроились по бокам и покрикивали: «Правее, правее… Еще, еще чуток… Стоп! Теперь чуточку влево… Так держать… Прямо!» Семен, высунувшись в раскрытую дверцу и поглядывая на левое колесо, тихонько сдавал машину назад.
И когда «Москвич», блестя никелем, вкатился задним ходом в гостеприимно раскрытые двери, а фары осветили весь двор, ворота и часть улицы, в дверях Корнеевой комнаты вдруг показалась голова старика. В белых подштанниках, в холщовой рубашке, с палкой в руках, дед Корней был похож на библейского пророка.
Фекла Герасимовна первая увидела деда Корнея.
— Ой, мамочки! — завопила она. — Дедусь поднялся!
Все точно онемели. Никто не знал, что делать. Может, это не старик, а привидение. На лицах и испуг, и радость, и удивление. Дед Корней сделал два шага ослабевшими ногами. Идти ему было трудно. Тогда Игнат Корнеевич и Василий подбежали к нему и взяли под руки. Хотели увести в комнату и уложить на кровать, чтобы он ничего не увидел. Но дед Корней воспротивился. Опираясь на посох и на руки сына и внука, он старческой походкой прошел к груше. Фекла Герасимовна подставила ему стульчик, Ольга вынесла из дома подушку. Прикрывая ладонью глаза от света, старик, привалившись к стволу дерева костлявой, неразгибающейся спиной, сказал:
— Саман-то не сберегли… Это, сынку, не по-хозяйски…
— Ох, батя, и зачем вам этот саман, — волновался Игнат Корнеевич. — Вам надо бы лечь. С такой вашей хворостью…
— Ничего, сыну. Посижу… Мне полегчало. — Раскрошили… Плохие хозяева… Это же какой саман был… Крепость… — И к Василию: — А ничего, добре приспособился, канальский конек… А ты, Игнат, еще хотел разорить мою хатыну!
ВСТРЕЧА НА ПТИЧЬЕЙ
Петлявшая между оврагами речонка называлась Птичьей. Где-то далеко расщелина горного кряжа выплескивала родник: тут и рождалась Птичья. А умирала она в бурунных песках — не хватало у нее силенки проложить мокрую стежку через все Ставрополье и пробиться к Манычу. Водой речонка была небогата. Разливалась, шумела молодо, резво только по весне, в пору таяния снега да во время нечастых грозовых ливней. В остальное время стыдливо пряталась в траве, дремала. Имя ей такое дано потому, что испокон веков служила она удобным водопоем для пернатых степных жителей.
Мы проехали мосток и остановились, чтобы долить воды в радиатор. В поросшую терном влажную пойму спускалось стадо свиней голов на триста. Тут были и годовалые, пригодные для откорма кабаны, и молодняк, так называемые «пидсвинки», и старые матки с тощими, коричнево-темными сосками. Шумно хрюкая и обгоняя друг друга, свиньи запрудили речонку, тихую и теплую, с вязкими, илистыми берегами. Свиные туши растянулись поперек, перегородили русло, и тогда мутная, взбаламученная вода поднялась, взбухла и полилась через кабаньи спины.
К нам подошли две свинарки, моложавые женщины в серых, как перепелиное крыло, косынках. Одна на ходу вязала кружево блестящим металлическим крючком. Клубочек белых ниток пойманным мышонком вертелся в кармане ее фартука. Испачканный грязью и зеленью двухметровый арапник с коротким дубовым кнутовищем за ненадобностью был переброшен через плечо. На той стороне Птичьей маячил подросток в войлочной, надвинутой на глаза шляпе, — наверное, подпасок. Штанины у него засучены выше колен, на юношески остром плече висит дерматиновая сумка с харчами и книгами.
— Ну, начались грязевые ванны, — с усмешкой сказала та женщина, что вязала кружево. — Верите, не сгони — пролежат до вечера.
— Ох и любят же курортничать, — заметила другая и басом крикнула: — Эй, Алеша! Брось книги читать да подгони сюда то крыло! Да ты их хворостиной, хворостиной! Жалеет… Что значит — ученый парнишка, не может поднять хворостину на свинью.
Из рассказов свинарок мы узнали, что у Алеши Скворцова отец погиб на войне, а мать работает дояркой; что ему 16 лет, он первый год учится в сельскохозяйственном техникуме; в техникуме его приняли в комсомол, но еще не успели выдать значок — Алеша этим очень опечален; что он мог бы, по уверению словоохотливых свинарок, как другие ребята, пойти на все лето в садовую бригаду: там и холодок и фрукты, на дерево можно залезть. «Как раз мальчишечье занятие».