— В имении собака подохла, — мрачно сказал я матери, отдавая соль.

— Ну и что же? — спросила она с удивлением.

— Жалко.

— Эх, Данька, Данька! — вздохнула мать. — Когда ты поумнеешь? Людей надо жалеть, а не собак. Она вон мясо каждый день жрала, а мы раз в неделю.

— Мне и нас жалко.

Из уголка за кроватью вышла Сашенька в желтом ситцевом платье.

— И мне жалко! — сказала она и, растопырив пальцы, закрыла ладошками лицо.

Я присел возле нее на корточки, мне не хотелось, чтобы она плакала. Спросил:

— Гулять со мной пойдешь?

Не отводя рук от лица, она посмотрела на меня сквозь пальчики сначала с недоверием, потом с радостью:

— Пойду, пойду!

Мы отправились искать Леньку и Юрку. Они сидели в нашем дровяном сарайчике и плели из конского волоса лески.

Полосы солнечного света, падавшего в щели, разрезали пыльный сумрак сарая на отдельные пласты.

Я сказал ребятам о собаке, они вначале обрадовались, а потом им передалось мое настроение.

Сашенька качалась на качелях — специально для нее мы привязали к перекладине под потолком веревку. Качели то вылетали в полосу света у двери — и при этом каждый раз Подсолнышка счастливо жмурилась, — то улетали к стене, в тень, и тогда девочка широко открывала глаза.

Я смотрел, как ловко Ленька одной рукой ссучивает на коленке леску. Я бы никогда, наверное, не научился так.

— Собаку, конечно, жалко. Вот если бы привидение подохло — это бы да! — мечтательно сказал Ленька.

Юрка усмехнулся:

— А как бы мы узнали, что привидение подохло? Мяса-то ему никто не покупает!

Помолчали.

— А вот Овод, он не побоялся бы никаких привидений! — тоненьким голоском продолжал Ленька, старательно ссучивая на колене три конских волоса. — Он бы их бац! бац! И все! Правда? — Облупленный, обветренный, похожий на живую пуговку носик Леньки покрылся капельками пота. — Он бы им дал!

Мы с Юркой переглянулись, вспомнили о нашей клятве — быть всегда как Овод.

Подсолнышка летала взад и вперед, а я, стоя сбоку, следил за ней, готовый подхватить ее, если качели подвернутся.

Юрка еще раз посмотрел на меня, вздохнул, его широкие брови сбежались к переносице.

И опять качели летали взад-вперед, от стены к распахнутой двери и обратно, полосы солнечного света скользили по босым ножонкам Подсолнышки, по ее платьицу, по белым, развевающимся волосам.

Высунув от усердия язык, Ленька сматывал на палочку готовую леску. А Юрка сидел задумавшись, напряженно глядя в дверь сарая, на мельничную крышу, на карнизе которой сидели голуби. Потом повернулся ко мне и не очень уверенно предложил:

— Пошли сегодня?

Я кивнул, хотя и почувствовал, что мне становится страшно.

Ленька спрятал в карман леску, встал и отряхнул штаны.

— Когда? — с готовностью спросил он.

— Да не сейчас, — нехотя отозвался Юрка. — Ночью, наверное.

— А куда?

— В парк…

Ленька тихонько свистнул и сел на старое место. Во все глаза смотрел то на меня, то на Юрку, как бы стараясь угадать: кого из нас раньше слопает привидение. И вдруг сказал самое умное из того, что мы до этого говорили о таинственном обитателе Калетинского сада:

— А ведь днем-то привидение, наверное, спит? А?

В полдень, когда я собрался нести на мельницу обед, Подсолнышка попросилась со мной:

— Мам, а я? Я ведь большая теперь…

Но мать с ласковой строгостью, которая так красила ее, сказала:

— Без руки остаться хочешь? Как Ленька? Маленьким там враз руки отрезает — только приди.

Подсолнышка посмотрела на свои ручонки, спрятала их за спину. Из-под разлетающихся на ветру льняных волос поглядела на меня с завистью.

— Ты, Дань, скорее. — Подошла, потрогала пальчиком мою руку. — А то — принес бы одного голубеночка… Скушно…

— Какие же сейчас голубенки? — рассмеялся я. — Они весной бывают.

— А почему не всегда?

Я не сумел ей ответить, и она помолчала немного, наблюдая, как мать увязывает в полинялую тряпку чугунок с горячей картошкой.

— Ну, тогда большого…

— А большой, он жить все равно не станет. Улетит.

— Ну, я подержу немного и пущу… Принесешь?

Ленька и Юрка ждали меня на улице. Обогнув мельничный двор, мы вышли к Калетинскому пруду и, будто сговорившись, одновременно посмотрели на другую сторону. Словно заколдованное царство, зеленым дремучим островом высился там парк.

— Сейчас бы и идти, — шепотом сказал Ленька. — Оно аккурат спит…

Я согласился, но Юрка свел к переносице свои широкие брови и возразил:

— Сейчас увидят… Вон он, злыдень, поплевывает. — И Юрка кивнул в сторону моста, где, облокотившись грудью на перила, стоял в своей неизменной, заношенной до дыр шинели Гошка-солдат и с усердием старался плюнуть как можно дальше в воду.

Мы прошли под широкой аркой мельничных ворот. На нижней ступеньке недавно выкрашенного желтого крыльца своей квартиры сидел Валька Гунтер. В матроске, в коротеньких штанишках и желтых сандалиях, он, сопя и пыхтя, ковырял игрушечной саблей землю. Мы теперь часто играли в войну с немцами, и у всех у нас завелись деревянные сабли и ружья, только у Вальки, возбуждая всеобщую зависть, была совсем как настоящая, в сверкающих ножнах и с портупеей, жестяная сабля и ружье, из которого он стрелял пробками по голубям. Правда, к великой нашей радости, он никогда в них не попадал.