Прошел на восток какой-то поезд, всего четыре зеленых вагона, и, посмотрев ему вслед, Муромцев и Кэмрад обратились за разъяснением к растерянному человеку в красной фуражке.

— Ничего не известно, граждане. Расписание — псу под хвост. Видите, что на путях делается!

— А как же нам выбраться?

— Ждите. Может, какой и задержится.

Часов через семь, уже к вечеру, прошел слух, что вот-вот прибудет какой-то поезд и поставят его на пятый путь. Но касса так и не открылась.

Нечего делать, решили ехать зайцами. Перебежали через пути и заняли выжидательную позицию, усевшись на свои чемоданы. На этот раз слух не был ложным, и минут через пятнадцать — двадцать в нимбе пара появился остроносый локомотив «СУ», волоча за собой длинную красно-черную ленту. Вот так пассажирский! «Телячьи» вагоны, открытые платформы, несколько пульманов, и всё битком набито людьми. Он словно вынырнул из прошлого, этот красно-черный состав. Из далеких лет гражданской войны. Из пожаров, крови и огромного человеческого горя. И сразу же в лицо Дмитрия дыхнуло обжигающим ветром войны. Теперь она, лязгнув буферами, застыла совсем рядом.

Из теплушек и с платформ выскакивали люди. Главным образом женщины.

— Где здесь кипяток?

— Долго простоим?

— Доктора! Доктора! Совсем ей худо…

— Вода-го где тут? О, господи, в какую даль поставили!

— Ма-ма-а! Не уходи!.. Ма-ма-а!

Появились чины железнодорожной милиции.

— Гражданка с вещами! Слышите, гражданка, нельзя! Рязань эвакуированных не принимает.

— Граждане, по местам! Сейчас отправлять будем.

— Воды-то дайте набрать…

— Ма-а-ма! Мамочка!

— Рязань эвакуированных не принимает. Вам же объяснили.

— Да как же так — без воды! Пить они просят.

— По ваго-о-о-о-нам! Отправляем!

— Изверг ты, хоть и милиционер! Мать-то у тебя есть?

— …не принимает.

Муромцев и Кэмрад забрались на ближайшую платформу. Под ногами захрустела угольная крошка. Лица людей были черны. Поблескивающая, отливающая синевой пыль въелась в волосы, одежду, вещи. В своих непритязательных костюмах Дмитрий и Семен почувствовали себя здесь франтами и чистюлями.

На платформе разместилось человек тридцать. Один мужчина с туго забинтованной левой рукой на перевязи. Только один. Остальные женщины: молодые и старые. И много детей.

Когда, несколько раз содрогнувшись, поезд тронулся, и, всё набирая скорость, вылетел из тени станционных построек, и подставил себя под косые лучи заходящего солнца, — застывшие фигуры женщин с масками непреходящего отчаяния на лицах, угольно-черных и багровых в бликах солнца, почему-то напомнили Дмитрию химер на Нотр-Дам… И они молчали. Неподвижные и молчаливые, как изваяния из темного камня.

Невольно ж Дмитрий, обращаясь к Кэмраду, заговорил шепотом:

— Может быть, они голодны?

Семен торопливо, дрожащими пальцами раскрыл чемодан и достал свертки, приготовленные Галей.

Котлеты, яйца, колбаса, соленые огурцы, хлеб. Всё это он разложил на чемодане, подстелив газету.

— Пожалуйста, берите, товарищи.

Никто не отозвался. Только несколько голов медленно повернулись к Кэмраду, и запавшие, в красных воспаленных веках глаза уставились на пищу.

— Берите же, ешьте. Мы вас очень просим.

— Вот это по-братски, — отозвался мужчина с забинтованной рукой. — По правде сказать, с кормежкой не больно-то хорошо получилось. — Он взял котлету, огурец и ломоть хлеба. — В Москве горячий кофе и бутерброды раздавали. Кто успел, а кто только облизнулся.

— Детям надо дать, — сказал Дмитрий.

К чемодану потянулась маленькая, очень грязная рука, едва выглядывавшая из широкого кожаного обшлага, но при словах Муромцева поспешно дернулась обратно.

Дмитрий поднял голову. Как-то неловко, на коленях, стояла очень миловидная женщина в ночной рубашке и кожаном реглане коричневого цвета, который был ей и широк и длинен. И к груди она прижимала грудного ребенка, завернутого в розовое одеяльце.

— Чего же вы? Берите.

Она осторожно, словно елочный шарик, двумя пальцами взяла яйцо. Сказала едва слышно:

— Большое спасибо. — А потом как-то удивленно: — У нас папу убили. Он крикнул: «Хватай Андрюшку, спасайся! Обо мне не беспокойся…» И побежал. А потом захотел на нас еще раз взглянуть… Оглянулся, и всё… Бомба! А я упала и Андрюшку кожанкой прикрыла. Чтобы не видел, как его папку растерзало, чтобы огня не видел. — И, всё стоя на коленях и покачиваясь в такт бегущему поезду, протянув вперед руку, сжимавшую яйцо, забормотала торопливо и несвязно: — Всё небо в черных крестиках… А где наши? Почему не видно? А на аэродроме всё в огне и словно земля вверх летит. Василий закричал: «Сгорела моя „чайка“!» Тут потолок провалился… И огнем пышет, пышет… Я только Андрюшку успела схватить… Босая, в рубашке… А он кинул мне на плечи свой реглан… «Обо мне не беспокойся…» Как же так? Во всем небе фашистское воронье. Василий говорил: не беспокойся, мы сбережем наше небо… А один за мной гнался… Низко, низко… И всё из пулемета… Андрюшку убить хотел. А я лягу, его под себя и регланом накроюсь… Чтобы смерть не увидать. Смотрите вот… — Она положила ребенка на груду угольной крошки, поднялась с колен и, сунув яйцо в карман, раскинула полы реглана. Справа и слева просвечивались на нем аккуратные круглые дырочки. А на тоненьких стройных ногах ее надеты были огромные, разношенные мужские туфли.