Не хотелось расставаться друг с другом. И от песни, от поэзии беседа круто свернула на самую волнующую всех нас тему — Испания. Там ведь шло первое авангардное сражение с фашизмом, и каждый из присутствующих мечтал принять в нем участие. В университетском городке Мадрида, в теснинах Гвадаррамы, под Теруэлем и на Эбро грудь с грудью столкнулся немец-фашист с немцем-антифашистом. Мы уже знали о славных делах интернациональных бригад, и наряду с именами испанских коммунистов, ставших храбрыми и талантливыми командирами — Кампесино и Листера из легендарного 5-го полка, произносились имена генерала Вальтера, генерала Лукача, Людвига Ренна, Реглера, английского писателя Фокса. Все они, как говорится, сменили привычное свое оружие — перо — на винтовку, и бились, и проливали свою кровь и расставались с жизнью за свободу Испании, которая перестала быть географическим понятием, а стала символом антифашизма, паролем на право называться революционером-интернационалистом.

Мы уже знали, что в Испанию уехали Михаил Кольцов и Илья Эренбург, чтобы день за днем и час за часом оповещать мир о том, что там происходит.

В самом роскошном отеле Мадрида — «Флориде», уже не раз становившемся объектом бомбардировок с воздуха, живет, наблюдает и работает мужественный искатель правды Эрнест Хемингуэй, а французский прозаик и эссеист Андре Мальро во главе сформированной им интернациональной эскадрильи (в основном разномастные ветераны — пассажирские и транспортные самолеты) обороняет небо над Мадридом.

Всё лучшее, заложенное в нас с юных лет великим и благородным учением о коммунизме и революционным опытом, идеалы свободы и справедливости звали нас туда, в далекую страну, которая вдруг оказалась где-то совсем рядом с Москвой, да нет же, в самой Москве, в сердце каждого из нас.

Кто-то сказал, что наш общий друг веселый венгр Матэ Залка и генерал Лукач — одно и то же лицо. «Ну что за небылицы!» — подумал я. Ведь, кажется, совсем недавно он, кругленький, румяный, улыбающийся, танцевал с Тасей вальс в Доме писателей. Смеялся, говорил Тасе комплименты и даже стал перед ней на одно колено как почтительнейший рыцарь. Ну какой же он генерал! Но ведь он и вправду куда-то пропал, не бывает в нашем клубе, и по телефону из его квартиры отвечают: «Уехал, уехал надолго».

И разве сосредоточенный, не расстающийся с очками в стальной оправе Ренн больше, чем Залка, похож на командира? А он там воюет. Это уж точно.

Да, кое-что мы все-таки знали. Больше, нежели публиковалось в газетах. О том, например, что многие Луисы и Хосе не знают ни слова по-испански, но крепко ругаются по-русски… Добровольцы… Но ведь каждый из нас готов стать им!.. Почему же тогда…

— Э-э-э, — задумчиво протянул Бехер и окинул всех нас синим успокаивающим взглядом. — Следует ли так торопиться? Ведь это только пробный, авангардный бой. Но ударит час другого — решающего. Вот тогда-то пригодится каждый из нас. Будем же готовы, друзья!

…И вот мальчишки играют в войну, и легендарный Чапаев, освободив Тельмана, тоже ставшего легендой, вместе с ним расправляется с Гитлером.

Было это в 1936 году. Московские мальчишки играли в войну с фашистской Германией. И ровно через пять лет эта война началась…

«Так в чем же дело? — спрашивал себя Муромцев. — Что произошло за эти пять лет ожидания неизбежного и, следовательно, постоянной готовности к нему, если сегодня, на седьмой день войны, пала столица Белоруссии — Минск? Как могло произойти такое уже после того, как в первой сводке Главного командования Красной Армии, которую Дмитрий слушал еще в поезде, сообщалось, что «после ожесточенных боев противник был отбит с большими потерями»? Правда, в той же сводке упоминалось, что в некоторых местах противнику удалось незначительно вклиниться в нашу территорию и занять местечки Кальвария, Стоянув и Цехановец. Но ведь отбит же, и с большими потерями! Так отчего же оставлен сегодня Минск? Не какой-то Цехановец, в десятке километров от границы, а город побольше Рязани, да к тому же столица республики».

Но вот нежданный-негаданный поворот в делах самого Муромцева на время изменил ход его мыслей.

Военный комендант не дал разрешения на вызов в Рязань семьи Дмитрия. Разговор получился предельно коротким. Более коротким даже, чем с военкомом.

— Рязань эвакуированных принимать не будет, — сказал комендант.

— Но я же получил приглашение от вашего педагогического института, — возразил Муромцев, — Первого сентября должен начать курс лекций.

— Вот и начинайте, — сказал комендант.

— Но я же вам говорил, товарищ полковник, что вся моя семья в Ленинграде. Мать, жена и дочка.

— Рязань не будет принимать эвакуированных, — повторил комендант.

— Что же прикажете делать: уезжать или разводиться? — раздраженно спросил Дмитрий.

— Вы не военнослужащий. Приказывать вам прав не имею. А в просьбе вашей отказываю.

— Но это же черт знает что! Вы поймите, с первого сентября я должен уже приступить к работе.

— Простите, товарищ, но временем для разговора с вами больше не располагаю. — И протянул заявление Муромцева со своей резолюцией: «Отказать».

Дмитрий ринулся к ректору. Тот внимательно выслушал, повертел и так и сяк злосчастное заявление, как-то неуверенно потянулся к телефону. После очень недолгого разговора всё с тем же полковником — ректор успевал лишь говорить «но…» — он помрачнел, попробовал обратиться за поддержкой к высокому начальству, — как понял Муромцев, к одному из секретарей обкома, — в двух словах изложил суть дела, молча слушал, гмыкал и в конце концов, сказав: «Понимаю, Василий Григорьевич, но жаль, очень жаль», со вздохом осторожненько уложил телефонную трубку на вилку.