Хотя Семёнов объявил подъём раньше, чем обещал, никто не жаловался и не бросал исподтишка взглядов на часы. По-настоящему заснуть ухитрился лишь один Бармин, и теперь он выглядел свежее других. Пока товарищи натягивали унты, Семёнов поделился своими опасениями.

— Реальное дело, — согласился Гаранин. — Не усидит, попробует взлететь и сломает себе шею.

— Ногу, куда ни шло, — проворчал Дугин, поднимаясь во весь рост и с хрустом потягиваясь. — А шейные позвонки наш док ремонтировать не умеет.

Семёнов взглянул на товарищей. Их лица заросли щетиной, с пробивающейся сединой у Гаранина, рыжеватой у доктора. Филатов бодрился, хотя горная болезнь явно действовала на него сильнее, чем на других, а глаза сильно покраснели и слезились: выходя на улицу, он забывал надевать тёмные очки.

— Надо — значит, надо! — сказал он, и Дугин одобрительно кивнул. — Пошли, Женька, поищем лесу для треноги.

К ним присоединились остальные. Обшарили станцию, свалку и холодный склад, разыскали несколько рудстоек и сколотили из них треногу, установили над дизелем, оснастили её блоком с капроновым шнуром и с превеликой осторожностью подвесили крышку цилиндров — два пуда чугуна. Теперь её следовало опустить на шпильки блок-картера — предельно точно, чтобы не сбить резьбу. Эту ответственную операцию механики никому не доверили, опускали крышку вдвоём. Под её тяжестью шнур натянулся струной, и Семёнов с беспокойством подумал, что не только треногу, но и капрон нужно было испытать на прочность. Тот самый штормтрап, который когда-то оборвался в шурфе, тоже был из капрона, и Семёнов тогда пришёл к выводу, что при сильных морозах много надёжнее обыкновенная пеньковая верёвка, не говоря уже о манильском тросе. А синтетика есть синтетика, искусственные волокна холода не любят, становятся хрупкими и ломкими.

— Перекос!

Дугин приник всем телом к крышке, выравнивая её на шпильках, а Филатов вцепился в шнур и напрягся, чтобы чуть-чуть её приподнять. Дугин кивнул — опускай, мол, всё в порядке. Удовлетворённо вздохнул, выпрямился.

— Можно убирать механизацию, Николаич.

Семёнов и Бармин уволокли треногу в сторону, а механики слегка, пока что вручную, стали наживлять гайки на торчащие сквозь отверстия крышки шпильки.

— Сервируйте стол, друзья!

Паяльной лампой Гаранин раскалил добела стальной лист и швырял на него отбивные бифштексы. Способ старинный, в Арктике и по сей день любители так готовят оленину. Может, гурману такая пища и не пришлась бы по вкусу, зато для её приготовления ни печки, ни сковороды с жиром не надо, мясо испекается в одну минуту.

— Обедать — не работать, — Филатов с готовностью присел на скамью. — Знаешь, Женька, чем трудовой день красен?

— Ну?

— Перерывом на обед и перекурами. Это не я, это в Древнем Риме один башковитый мужик придумал, по имени Сократ. Верно, док?

— Никогда такой ерунды Сократ не говорил, — засмеялся Бармин, присаживаясь. — Кстати, он жил и мыслил в Древней Греции.

— Пустобрёх, — неодобрительно произнёс Дугин.

— Сократ, древний гений и мудрец, — пустобрёх? — оскорбился Филатов. — Знал, что ты неуч, но не думал, что такой глухой. Отец-командир, предлагаю организовать на Востоке курсы по ликвидации безграмотности, для Дугина и Волосана.

— Звонарь с глухой колокольни, — буркнул Дугин и тут же внёс ясность: — Ты, а не Сократ.

Посмеялись, повеселели. Всё-таки дело ощутимо идёт к концу. Без особого аппетита поели (какой там аппетит, когда чувствуешь себя, будто после тяжёлого похмелья!), с наслаждением опустошили двухлитровый термос крепкого чая и принялись за второй.

— Начнём зимовать, — размечтался Дугин, — повар поставит в кают-компании на тумбочку бак с компотом, подходи и пей, сколько влезет. Или ваш любимый клюквенный морс, Андрей Иванович, которым Михеич баловал.

— Михеич… — Бармин фыркнул. — А кто, рискуя своей безупречной репутацией, бочонок клюквы раздобыл, чтобы ваши хилые организмы витаминизировать?

— Ты, Саша, ты, — улыбнулся Гаранин. — Этот бочонок, кажется, всю зимовку искали в Мирном?

— У них было ещё два, — оправдался Бармин. — А если от многого взять немножко…

— Житуха настанет, — продолжал мечтать Дугин. — Отстоишь вахту, купнёшься в баньке — эх, без парной наша банька! — разденешься до трусов и в постельку, на полных восемь часов, да ещё после обеда два часа для здоровья. Житуха!

— Нос у тебя побелел, фантазёр, растирай! — прикрикнул Бармин. — Нужно же такое придумать — банька, постелька… Ты что, отмываться и спать без задних ног сюда приехал?

— Как в санаторий, — с негодованием поддержал Филатов.

— А ты? — возмутился Дугин.

— Лично я приехал сюда героическим трудом завоёвывать Антарктиду.

— Тоже мне завоеватель… Краше в гроб кладут.

— Пусть тех, кто краше, и кладут, — возразил Филатов. — А мне торопиться некуда, молодой я очень, среднего комсомольского возраста. Я, может, ещё «Москвича» купить желаю и махнуть на юг с одной забавной крошкой. Есть одна на примете, художественная гимнасточка.

Мороз пробивал каэшки, набрасывался на тело, и Семёнов пожалел, что придётся заканчивать этот пустой, но очень полезный для ребят разговор. В одной книге — какой, Семёнов припомнить не мог — он вычитал такую сцену. Хирург произвёл сложнейшую операцию, спас придворного, и тот, открыв глаза, первым делом спросил: «Как здоровье императора?» И тогда хирург обронил: «Царедворец ожил — оживёт и человек». Этот афоризм очень понравился Семёнову, который вообще ценил мысли, навевающие ассоциации. Юмор для него всегда был вернейшим барометром настроения. По своему опыту Семёнов знал, что люди, перестающие шутить, погружаются в депрессию, последствия которой трудно предугадать. Так бывает с теми, кто впадает в полярную тоску, кем овладевают уныние и безнадёжность. Тогда в коллективе, особенно в небольшом, могут появиться трещины, он перестанет быть монолитом и оказывается под угрозой распада. Семёнов отдавал себе отчёт в том, что такая опасность совсем недавно грозила его пятёрке. А теперь успокоился: проснулся юмор — проснулся и коллектив.