— Как это я забыл! — ахнул Бармин, доставая из кармана тюбик. — Ко мне, бедолага! Открой пасть. И не смотри на меня грустными собачьими глазами, срок твоей путевки ещё не истёк. «О люди, куда вы меня затащили?» — спрашивает Волосан. — «Кончайте эту прескверную шутку!» А-а, нравится?..

— Что это у тебя? — поинтересовался Гаранин.

— Сгущённое какао с молоком, любимая пища нашего гипоксированного друга. Правда, Волосан? Отреагируй!

Волосан облизнулся, тявкнул по-щенячьи и снова раскрыл пасть. Все заулыбались.

— А ты так умеешь, Веня? — спросил Бармин.

Филатов продолжал молча пить кофе и шутки не принял.

— Помнишь Бандита, Андрей? — Семёнов вздохнул. — Какая любовь была! До сих пор чувствую себя виноватым.

— Это на Льдине, — пояснил товарищам Гаранин. — Был у нас такой рослый лохматый пёс Бандит, сибирская лайка. Фокусник и умница вроде Волосана, мог запросто выступать в цирке. И вот однажды Коля Белов, большой любитель сюрпризов, привёз нам со станции Челюскин свинку по имени Пышка. Мы думали, начнутся между нашим зверьём склоки, но ошиблись: Бандит с первого взгляда в неё влюбился, целыми днями сидел у деревянной клетки и лизал Пышкин пятачок. Всё-таки животное, а люди — разве они поймут всё, что происходит в собачьей душе? Но время шло. Пышка росла на глазах, пора её готовить на камбуз, а никто не мог решиться — рука не поднималась. Наконец нашёлся один смельчак, пристрелил из карабина. Бандита в тот день «арестовали», заперли в домике, а когда выпустили — всю станцию обегал, пока не понял, что не увидит больше своей любимой Пышки. И долго был безутешен, ничего не ел, только снег лизал…

— А ты? — упрекнул Волосана Бармин. — Способен ли ты на такую бескорыстную любовь к простой, необразованной пингвинке?

Волосан попытался сделать стойку, но не смог и виновато заюлил хвостом.

— Ладно, поверим на слово. — Бармин погладил собаку и спрятал отощавший тюбик. — Укладывайся в спальный мешок здесь, нечего прятаться от коллектива.

— Масло прогрето, Николаич, — сообщил Дугин. — Можно начинать.

— А топливная система в порядке? — Семёнов знал, что в порядке, только что на его глазах механики осматривали насос и форсунки, и поймал себя на том, что неосознанно хочет оттянуть начало работы. Организм не был на неё запрограммирован, что ли, — не только у него, у всех пятерых людей, столпившихся у дизеля. Пока сидели, пили кофе, гнали от себя эту мысль. Дугин даже втихаря ещё раз поколдовал над аккумуляторами, надеясь на чудо. Не там искал, чудо — что они дизель смонтировали и на ногах остались…

Рукоятка запуска находилась у дизеля внизу и была похожа на изогнутую ручку, какой заводят моторы автомашин. В этом положении рукоятки Семёнов видел главную трудность: чтобы её раскрутить, нужно было многократно нагибаться всем телом почти до пола. А нагибаться было мучительно тяжело: прерывалось и так сбитое дыхание, кровь бросалась в голову, и к горлу подступала отвратительная тошнота.

— Х-холодно. — Бармин передёрнул плечами. — Дай согреться.

— Я начну, покажу.

Дугин взялся обеими руками за рукоятку, напрягся так, что на лбу вздулись жилы, с огромным усилием провернул один раз, другой, третий.

— Масло… вязкое, — тяжело дыша, пояснил он. — Первые обороты… самые трудные…

— Отвались… — Филатов встал на место Дугина, согнулся. — Р-раз… два… три… четыре…

— Куда прёшься без очереди? — прикрикнул Бармин на Дугина и сам взялся за рукоятку. — Дай-ка я её уговорю…

На десятом обороте Бармин задохнулся. Не в силах выпрямиться, так и стоял, согнувшись и с шумом втягивая в себя воздух.

Бармина сменил Семёнов, его — Гаранин, потом снова Дугин, Филатов и Бармин.

Шли третьи сутки на Востоке, а ничего труднее той работы первой пятёрке ещё не выпадало. И делать её пришлось тогда, когда люди перешагнули свой предел.

Первым свалился Гаранин. У него сильно пошла носом кровь, и Бармин уложил его в спальный мешок отдыхать. Остались вчетвером, но Дугина затрясло в изнурительном спазматическом кашле с кровью. А рукоятку крутили трое. Поднялся Гаранин — впал в обморочное состояние Семёнов.

Дизель не запускался. Люди продолжали работать, как в тяжёлом сне.

Бывает так, что с виду человек никчёмный и беспомощный хлюпик, даже сострадание к нему испытываешь — так мало в нём жизненных сил, способности к борьбе за существование. Жалеешь его, ищешь, чем бы ему помочь, как уберечь от толчков и пинков, и вдруг с удивлением видишь, что хлюпик тот великолепнейшим образом сам себя защищает: ступят на него — выпрямится, плюнут — отряхнётся, как ни в чём не бывало, да ещё исподтишка фигу в кармане покажет. С виду — тщедушный одуванчик, а на самом деле вполне живучий толстокожий репейник! Отсутствие настоящей закваски он восполняет редкостной приспособляемостью и полнейшей беспринципностью — цель оправдывает средства. А если покровителя найдёт и в сильненькие пробьётся — берегись, за все унижения свои отомстит!

А другой — на него не то что наступить, пальцем тронуть — сто раз подумаешь. Всего в нём с избытком — и мускулов и энергии, ему и приспосабливаться не надо — с боем возьмёт от жизни что положено. И никому в голову не приходит, что этот несокрушимый с виду богатырь уязвимее хлюпика, потому что душа у него болезненно чувствительная, как уши слона, которые от слабого укола обливаются кровью. Несокрушимость такого человека обманчива: любая несправедливость может вывести его из строя. Приспосабливаться, чувств своих он скрывать не умеет. На дружбу он отвечает преданностью, за доброе отношение платит сторицей и никогда не прощает предательства. Такие люди обычно не делают карьеры, ибо на компромиссы и зигзаги не способны, а по прямой линии далеко не уйдёшь — упрёшься в стенку. Редко случается, что их понимают и ценят, куда чаще бывает — шарахаются и стараются поскорее избавиться, слишком много в них и от них беспокойства.

Таким человеком был Филатов.

Наверное, в жизни каждого есть эпизод, сыгравший большую и иной раз решающую роль в формировании его характера. Иногда это происходит в раннем детстве, и столь далёкая дистанция покрывает тот эпизод дымкой, из-за которой трудно что-либо различить; но чаще бывает так, что он случается позже и запоминается навсегда.

Филатов запомнил. В разное время он был в той или иной степени с кем-то дружен, к кому-то привязан, но любил лишь двоих: свою покойную мать и Сашу Бармина. Но мать умерла, когда Веня ещё не ходил в школу, Бармин вошёл в его жизнь только через пятнадцать лет, и все эти годы он страдал от сознания того, что ему некого любить. Мачеху он ненавидел, отца презирал за то, что позволил этой женщине лечь в ещё не остывшую постель и носить материнские платья. Ненависть была взаимной, рано или поздно должен был произойти взрыв; мачеха долго искала, пока не нащупала у зверёныша больное место: посмеялась, сорвала со стены святыню — материнскую фотографию. В ответ зверёныш искромсал ножом мачехину шубу и, жестоко избитый отцом, удрал из дому. Было ему тогда двенадцать лет. Год прожил с бабушкой, после её смерти перебрался к брату матери; нежеланный, ненужный, ушёл бродяжничать, мотался по вокзалам и поездам, стал воровать и попал в детскую колонию; раза два приезжал отец, привозил яблоки и конфеты — отказался выйти к нему, вычеркнул из жизни. Ожесточился, никому не верил и не видел просвета, пока не пришёл в мастерскую дед-механик, человек удивительной судьбы. Он тоже был когда-то зверёнышем, бежал из дому, плавал на кораблях и погибал в штормах, видел весь мир и тонул на «Марине Расковой», потопленной в Карском море немецкой подлодкой. Ему Филатов поверил и решил стать механиком, чтобы прожить такую же интересную жизнь. Обучился у старика его искусству, сдал на механика-дизелиста, плавал на речном буксире, отслужил по специальности в армии, вернулся, бездомный, в Ленинград искать счастья и, едва сойдя с поезда, отбил у пьяных хулиганов молодую женщину. Проводил домой и познакомился с её мужем, врачом-хирургом Александром Барминым. А дальше была работа в мастерских института, испытания новичка, дрейф на Льдине и станция Восток.