Я открыл глаза, чтобы прогнать это неприятное видение. Оказалось, что я смотрю прямо в картину. Ее краски сияли, как самоцветы, и мысль, что я заполучил ценнейшую добычу из сокровищницы короля Жозефа, доставила мне удовлетворение. Здесь были довольство и достаток. Я видел, как лежу в огромной алой постели или рву спелые вишни в саду за окном. Потом я буду гулять по рыночным площадям тихого городка, а после — возвращаться в эту спальню, где всё принадлежит мне.

И тогда сама душа моя вошла в картину, я стал мужчиной с картины и глядел с нее на себя. И пока я смотрел, черты того, кто лежал на соломенном тюфяке в разрушенном испанском аббатстве, стали меняться. Лицо удлинилось и побледнело, ноздри расширились, как у лошади, веки опустились. Передо мной была голова мужчины с картины.

Заиграли побудку, и я проснулся. Когда я посмотрел на картину, мне почудилось, что выражение лица мужчины едва заметно изменилось. Тем же утром, когда я брился, мое собственное лицо показалось мне необычно вытянутым и бледным. Рука моя дрогнула, и я порезал верхнюю губу. Взглянув на картину, я явственно увидел на соответствующем месте струйку крови.

О'Флаэрти, крикнул я, иди посмотри!

Пришел О'Флаэрти и поглядел на картину.

Что тут у тебя? спросил он.

Смотри! Кровь!

О'Флаэрти взглянул на меня с насмешкой.

Кровь, как же! воскликнул он, послюнил палец и снял с картины нитку красного шелка.

Чая из трилистника больше не получишь, сказал он и вышел, посмеиваясь.

В скором времени картина начала представать в своем истинном цвете. 1 июля — это был, как сообщил мне О'Флаэрти, день памяти Оливера Планкета, чья бальзамированная голова хранится в папистской церкви в Дрозде, — нас посетил Веллингтон, желавший обсудить с нами дальнейшее преследование отступавших французов. Наша квартира располагалась в винном погребе в Памплоне, и картину я поставил, прислонив к импровизированному столу.

Поразительное сходство, Хей, сказал герцог. Фамильная реликвия?

Я пролепетал, что приобрел картину совсем недавно.

Веллингтон приподнял бровь и ушел разрабатывать стратегию.

3 июля я снова порезался при бритье; и вновь на подбородке мужчины с картины появилась царапина. Я тщательно осмотрел ее, прежде чем позвать О' Флаэрти, который попытался снять очередную, по его мнению, шелковую нитку. Но едва коснувшись пятнышка, он отшатнулся, как ужаленный, зажимая указательный палец. Палец сильно кровоточил. Увидев это, ирландец побледнел.

Сегодня праздник св. Фомы, прошептал он, того, что усомнился в ранах Христовых.

На следующий день я сложил вещи в прочную холщовую сумку, спрятав туда же и картину. Несмотря на это, она неотступно занимала мои мысли; при каждом взгляде на нее, мужчина, казалось, походил на меня всё больше. После одной особенно неприятной ночи, когда собачка с картины вылезла из сумки и попыталась укусить меня за ногу, я решил избавиться от своего с трудом добытого трофея. В то утро мы уходили из Памплоны. Сумку с картиной я оставил в нише винного погреба.

Прибыв к месту назначения, в Сан-Эставан, мы встали на постой в ризнице церкви, посвященной Иоанну Крестителю. В углу уже стояла холщовая сумка. Я знал и не открывая, что картина внутри. Как бы то ни было, я открыл ее. На лице мужчины, который был мной, и всё же не мной, казалось, застыла сардоническая усмешка. Я попросил у О'Флаэрти совета. Он мог лишь предположить, что если молитва св. Антонию Падуанскому хорошо действует при поиске утраченного, то, возможно, в моем случае поможет кощунство в его адрес. Я пытался, но безуспешно; очевидно, мне не хватало должной веры.

Испробовал я и другие способы. Набив сумку камнями, я утопил ее в речке Бидассоа. Мы прошли маршем до местечка Лесака, где были расквартированы в крипте разрушенного монастыря. Картину я нашел на надгробии одного испанского графа. Какое-то время я лелеял мечту привязать ее к жерлу пушки и разнести вдребезги, но испугался, что, исполнив задуманное, убью и себя. Так я смирился с ее неизменным присутствием.

Шло время. Постепенно я стал думать о картине, как о спутнице жизни в нежеланном, но сносном браке. Нередко я нарочно оставлял ее, зная наверняка, что она встретит меня на следующей квартире. Более того, я смотрел на это как на гарантию своего успешного командования и залог будущей жизни: где бы ни была картина, там непременно окажусь и я.

Мы перешли Пиренеи близ славного городка Сен-Жан-де-Люз и расквартировались в замке Арканг. 9 ноября, в день Феодора Новобранца, покровителя военных, мы вступили в бой с французами. Схватка ничего не решила, и все же война была фактически закончена. В наступившем году мы продвинулись до Тулузы, Пьяченцы и Бордо, откуда отплыли наконец к английским берегам в день памяти Оливера Планкета, 1 июля 1814 года.

Обосновавшись в казармах Дувра, наши люди быстро забыли тяготы Пиренейской кампании. Мир им наскучил, они рвались к новым подвигам; томиться им долго не пришлось. В марте 1815 года до Лондона дошли вести, что Наполеон освободился из заточения на Эльбе и дерзко вошел в Париж, где перегруппировал свои силы. 4 мая, в праздник св. Флориана Австрийского, мы получили приказ отплыть в Остенде, до которого благополучно добрались. Оттуда мы направились в Брюгге и вошли в город 7 мая, в день памяти св. Домициана Маастрихтского, призываемого против драконов.