Маша усмотрела его на другой картине, и еще, и так на всех пяти. Человек не прятался, но старался быть незаметным. Вот он спиной к нам, а лицо отражается в окне первого этажа. Точечками — скулы, подбородок, нос, провалы глаз. Или — сидит на скамейке такого же цвета, как его плащ.

— Это он себя рисовал? — предположил Дима.

— Я не знаю, — Маша чуть было не пожала плечами, но вспомнила, что так часто поступают в худших образцах прозы. И сдержалась.

Хотели найти какие-нибудь альбомы с фотографиями дяди, но отложили на потом.

— А ты его не помнишь? Как он выглядел? — спросил Дима.

— Ну как… Трудно сказать. В любом случае я бы не узнала его в этой манюсенькой фигурке.

Была еще одна картина, необычная, где всё в глухом тумане, по бокам темные пригорки, уходящие валами вдаль, в сизую муть, где снова угадывался, едва обозначался расплывшимся крючком, мазком кисти — сутулый человек в плаще.

Глядеть только на картины Слободским было скучно. Нужен был телевизор, новый денег купить — нема. А около окна на тумбочке стоял дядин, меленький размером с таксу, такой же вытянутый, черно-белый, переносной — сверху ручка как у портфеля, сбоку тумблер переключателя каналов и крутилки подстройки. От него в фортку тянулся кабель к модной тогда антенне, что делалась из двух здоровенных магнитных дисков, как уши, отчего вся конструкция напоминала призрак Чебурашки. Но сколько Слободские ни ворочали ту антенну, сняв ее с гвоздей снаружи оконной рамы, на экране всё равно рябил шум и бежали полосы — диагональные, вертикальные. Из динамика сквозь хаос шипения невнятно пробивались голоса.

— Я куплю новую антенну! — говорил Дима.

— Я сделаю новую антенну! — говорил Дима.

— Я эту антенну распаяю и починю на выходных, — говорил Дима.

Маша даже купила газету-телепрограмму и стала зачитывать ее вслух, чтобы Дима ощутил соблазн приобщения к благам цивилизации, однако…

— На днях куплю новую антенну, — обещал Дима.

Дело в том, что было не по пути никому, надо отправляться в Дом Радио на Леси, или на Кардачи, радиобазар, и вот туда-то по близости жилья был послан Сергей Викторович, и он антенну таки купил, однако между улицей Мичурина и Чоколовкой будто легла невидимая пропасть, преодолеть которую никто не решался.

Именно антенна вынудила Диму наконец подняться на чердак и найти книгу «Гримуар». Там же на чердаке было окно и вот возникла мысль, что антенна оттуда будет брать лучше. А кабель можно дотачать, или вообще перетащить телек туда. Зашел еще такой разговор, что приему мешает гора, но телевышка-то в другой стороне.

До этого Дима уже лазал однажды на чердак, но сразу показушно закашлялся от пыли. Посветил туда фонариком, высветил, в самом деле, поднявшиеся искорки пыли, косые ноги мольберта у стены, вернее ската крыши, прислоненный там же короб сложенного этюдника, и спустился обратно. Кажется, там стояли еще свернутые холсты.

С тех пор в Диме начал смутно проклевываться дополнительный повод навести порядок на чердаке. Разбирая книги дяди Егора, он среди прочих наткнулся на сталинских времен сборник статей разных маститых художников, без обложки, но с уцелевшим оглавлением. Местами промасленные страницы с бурыми, зелеными отпечатками пальцев в краске, с карандашными пометками и зарисовками, несли в себе волшебство — и немного пахли соснами, хотя то слабо отдавало растворителем «Пинен». Видно было, что книга прошла не через один десяток рук и быть может долго обитала в библиотеке какого-нибудь художественного вуза.

Листая, Дима зацепился за строчку в статье Юона: «бумазея должна выглядеть мягкой, распушенной», и понял, что ему надо рисовать, но сначала узнать, что же такое эта бумазея, а Маша объяснила — такая плотная ткань из хлопка, и Дима попросил пощупать пример, но такового не оказалось, а может? А может там, на чердаке?

Ибо мешки с одеждой дяди уже закинули на чердак, внизу они мешали, а так люк открыли и пропихнули.

Наступила середина лета и отпуск, Слободские дневали на Чоколовке и помогали в ремонте, а ночевали на Мичурина — ночей будто не существовало, закрывали глаза, а открывали уже утром, и снова ехали на Чоколовку, где словно цапли вышагивали по заляпанным краской газетам.

Маша пыталась вяло наводить порядок и в новом гнезде. Однажды она полезла под кровать и вытащила оттуда тяжелый утюг, который надо ставить на печку и нагревать, выкатила гантели, засунулась еще глубже и на свет божий явились подшивки перевязанных шпагатом журналов «Наука и религия» да «Химия и жизнь».

— А «Техники молодежи» там нету? — поинтересовался Дима.

— Полезь сам и поищи. С меня хватит, — Маша поднялась сначала на колени, потом вся, и стала чистить блузку и штаны от пыли.

Дима приподнял свесившееся одеяло, лег на пол спиной и запустил под кровать правую руку. Вскрикнул и тут же выдернул, и обхватил указательный палец левым кулаком. Разжал — кровь.

— Черт, порезался.

— Об что?

Не ответив, Дима неловко вскочил и побежал на кухню, к раковине, открутил кран и подставил палец под воду.

Маша уже несла перекись и бинт.

Потом долго искали фонарик. Фонарик вспыхнул и скоро погас, но удалось выгрести из-под кровати, вместе с грубой бандерольной бумагой, толстые осколки стекла, осмотрев которые супруги пришли к выводу, что это был шар. Но не елочный. Хотя и примерно такой же размером. Как если бы человек хотел удержать воду в сложенных ладонях, а туда как раз уместился шар. Осколки лежали под кроватью завернутые в ту бумагу, и когда Дима шарил рукой, развернул и поранился.