— А! Антонов Иван Васильевич! Заходи.

Номер 1 зашел.

— Августов… Заходит.

— Б!.. В!.. Г!.. Заходи! В зону, в зону! Гривнев, Годунов, Грибов… Донской, Данилов…

— А Груздева что нет? — спрашивает о. Павел.

— Да нету, — отвечают ему.

«Как нет? — думает. — Я у них самый страшный фашист. Не вызывают меня! Видно, сейчас еще хуже будет».

Всех назвали, никого не осталось, только два старика да он, Павел Груздев.

— Паренек, ты арестант?

— Арестант.

— И мы арестанты. Ты фашист?

— Фашист.

— И мы фашисты.

«Слава Тебе, Господи! — облегченно вздохнул о. Павел и пояснил. — Свои, значит, нас фашистами звали».

— Дак паренек, — просят его старики, — ты ступай к этому, который начальник, скажи, что забыли троих!

— Гражданин начальник! Мы тоже из этой партии три арестанта.

— Не знаем! Отходи!

Сидят старики с Павлушей, ждут. Вдруг из будки проходной выходит охранник, несет пакет:

— Ну, кто из вас поумнее-то будет?

Старики говорят: Так вот парню отдайте документы.

— На, держи. Вон, видишь, километра за три, дом на горе и флаг? Идите туда, вам там скажут, чего делать.

«Идем, — вспоминал о. Павел. — Господи, глядим: «моншасы да шандасы» — не по-русски всё крутом-то. Я говорю: «Ребята, нас привезли не в Россию!» Пришли в этот дом — комендатура, на трех языках написано. Заходим, баба кыргызуха моет пол.

— Здравствуйте.

— Чего надо?

— Да ты не кричи на нас! Вот документы настоящие.

— Э! — скорчилася вся. — Давай уходим! А то звоним будем милиция, стреляю!

— Ах ты, зараза, еще убьют!

— Завтра в 9–10 часов приходим, работа начнем! Пошли. А куды идти-то, батюшко? Куды идти-то?

Спрашиваем тюрьму. Да грязные-то! Вшей не было. Обстриженные-то! Господи, да Матерь Божия, да соловецкие чудотворцы! Куды же мы попали? Какой же это город? Везде не по-русски написано. «Вон тюрьма», — говорят. Подходим к тюрьме, звонок нажимаю:

— Передачи не передаем, поздно!

— Милый, нас возьмите! Мы арестанты!

— Убежали?

— Вот вам документы.

— Это в пересылку. Не принимают. Чужие.

Приходим опять в пересылку. Уж вечер. Солнце село, надо ночлег искать. А кто нас пустит?

— Ребята, нас там нигде не берут!

— А у нас смена прошла, давайте уходите, а то стрелять будем!

«Что ж, дедушки, пойдемте». А чё ж делать? В город от боимся идти, по загороду не помню куда шли напрямик. Река шумит какая-то. Водички попить бы, да сил уж нет от голода. Нашел какую-то яму, бурьян — бух в бурьян. Тут и упал, тут и уснул. А бумажку-то эту, документы, под голову подложил, сохранил как-то. Утром просыпаюсь. Первое дело, что мне странно показалось — небо надо мной, синее небо. Тюрьма ведь всё, пересылка… А тут небо! Думаю, чокнулся. Грызу себе руку — нет, еще не чокнулся. Господи! Сотвори день сей днем милосердия Твоего!

Вылезаю из ямы. Один старик молится, а второй рубашку стирает в реке.

— Ой, сынок, жив!

— Жив, отцы, жив.

Умылись в реке — река Ишим. Солнышко только взошло. Начали молитвы читать:

«Восстаете от сна, припадаем Ти, Блаже, и ангельскую песнь вопием Ти, Силъне: Свят, Свят, Свят еси Боже, Богородицею помилуй нас.

От одра и сна воздвигл мя еси, Господи, ум мой просвети и сердце…» Прочитали молитвы те, слышим: бом!.. бом!.. бом!.. Церковь где-то! Служба есть! Один старик говорит: «Дак вона, видишь, на горизонте?» Километра полтора от нашего ночлега. «Пойдемте в церковь!»

А уж мы не то чтобы нищие были, а какая есть последняя ступенька нищих — вот мы были на этой ступеньке. А что делать — только бы нам причаститься! Иуда бы покаялся, Господь бы и его простил. Господи, и нас прости, что мы арестанты!

А батюшке-то охота за исповедь отдать. У меня не было ни копейки. Какой-то старик увидал нас, дает три рубля: «Поди разменяй!» Всем по полтиннику, а на остальное свечки поставили Спасителю и Царице Небесной. Исповедались, причастились — да хоть куда веди нас, хоть расстреляй, никто не страшен! Слава Тебе, Господи!» Во городе большом

есть церковь новая.

Воздвигла Божий дом

сума торговая.

И службы Божий

богато справлены.

Икон подножия

свечьми уставлены.

И стар, и млад взойдет,

сперва помолится.

Поклон земной кладет,

кругом поклонится.

И клира стройное

несется пение.

И дьякон мирное

твердит глашение

о тех, кому в удел

страданье задано…

А в церкви дым густой

стоит от ладана.

«Выходим из церкви, — продолжал рассказ о. Павел, — а народу-то, старух-то около паперти! Увидали нас: «Це ж арестанты, це заключенные, це голодающие!» Там украинцы в основном. Матушки! Кто поляницы — хлеб так у них зовут, кто сушеных дынь, кто соленых арбузов, макитры с медом — кто чего нам навалили!