— За что скотина-то страдать должна? — спрашиваю у одной бабы. — Ты кто такая?

— Монахиня Евникия, — отвечает мне. Господи! Ну что ты сделаешь?

Ночевали мы там, работали день-другой как положено, потом нас домой увезли. Афанасия того в больницу отправили. Епископу в Алма-Ату написали — Иосиф был, кажется, — он это Афанасиево пострижение признал незаконным, и всех «монахов» расстригли. Платья, юбки свои надели и работали они как надо.

…Но семена в землю были брошены и дали свои всходы. Детишки маленькие-то бегают: «Мамка, мамка! А отец Лука мне морду разбил!» Пяти годков-то отцу Луке нету. Или еще: «Мамка, мамка, мать Фаина у меня булку забрала!» Вот какой был случай в совхозе Зуевка».

Начнут, бывало, в Верхне-Никульском бабки приставать к отцу Павлу:

— Батюшка, когда конец света?

А он этих разговоров терпеть не мог — о светопреставлении, об антихристе… Никакой новомодной мистики отец Павел не признавал, а относился ко всему реально, по-житейски.

Был еще такой случай в Петропавловске. На улице Крупской умерла соседка Прасковьи Осиповны и Ивана Гавриловича, звали ее Елена Ефремовна, а в просторечьи Ахремовна, подруга хозяйкина. «Хозяйка у меня вдруг варит квашёнку, — вспоминал о. Павел.

— Иван Гаврилович, что такое?

— На поминки пойдет, Ахремовна умерла. Самогонку делали вроде пива — 15 градусов — варили целую кадку и пили ковшиком. Ушла Прасковья Осиповна на поминки к подруге, а там старух набралось человек двадцать, над усопшей псалтирь читают.

«Блажен муж, иже не иде на совет нечестивых…»

— Врешь, не прочитаешь!

— Ну, давай еще по ковшичку нальем.

«Читали, читали, — рассказывал батюшка, — и уснули. Аух! Час ночи. Шли по Крупской два охломона:

— Давай зайдем, простимся с Ахремовной!

— Пойдем простимся.

Когда покойник в доме, дверь не запирают. Зашли — старухи все спят. И читалка спит, зараза, — по ковшичку хватили. Выпили и парни по ковшичку:

— Ахремовна, прощай!

Один говорит:

— Эх, Ахремовна, и читать-то по тебе некому — все спят.

А второй:

— Пускай сама читает!

Ахремовну из гроба приподняли, под голову повыше подложили, очки одели.

— Давай псалтирь-то!

Положили ей псалтирь и ушли. Читай сама!

Вот среди ночи одной старухе приспичило. Встала кума:

— А-а! Ахремовна читает! — как заорет.

И молнией из дома! Кто из окон, кто из дверей повыпрыгивали — все, никого нету! Ахремовна, читай сама!

У кого-то из мужиков ружье висело в клубе. Схватил ружье, в окошко наставил:

— Ахремовна, не шути! А то выпалю! Из обоих стволов!

Наутро приходит домой Прасковья Осиповна. Ей Иван Гаврилович и говорит:

— Ну что, малёра, помянула?» «У нас «дура», у них «малёра», — поясняет о. Павел.

С Прасковьей Осиповной и Иваном Гавриловичем, своими хозяевами, Павел Груздев жил душа в душу, как одна семья, они считали его своим сыном. Люди это были простые, глубоко православные — «и дедушко, и бабушка», как ласково называл их Павлуша. Как и в Вятских лагерях, сложилась у них небольшая православная общинка: монашек в ссылку привезли верхотурских — мать Егора, мать Тавифа, мать Асинефа, игумения Олимпиада Верхотурского женского монастыря, монахи с Соловков, отец Паласий…

Раз в месяц ходили отмечаться в спецкомендатуру Петропавловска — «придем, документы проверят, никуда не убежал ли». И вот у главного коменданта Юртонова, который им печати ставил, умер отец. А он НКВДешник, но отца захотел отпеть. «Его на кладбище принесли, — рассказывал о. Павел, — флаги спустили… А я говорю:

— Ребята, граждане начальство, разрешите и нам свое дело делать.

— Пожалуйста.

Запели мы на глас восьмый «Благословен Бог» и «Аллилуйя».

— Попы, попойте еще! — стали просить нас. — Приходите!

Аух, нельзя!»

Так день за днем, месяц за месяцем наступил и 53-й год. «Прихожу с работы домой, — вспоминал о. Павел, — дедушка мне и говорит:

— Сынок, Сталин умер!

— Деда, молчи. Он вечно живой. И тебя, и меня посадят.

Завтра утром мне снова на работу, а по радио передают, предупреждают, что когда похороны Сталина будут, «гудки как загудят все! Работу прекратить — стойте и замрите там, где вас гудок застал, на минуту-две…» А со мною в ссылке был Иван из Ветлуги, фамилия его Лебедев. Ой, какой хороший мужик, на все руки мастер! Ну все, что в руки ни возьмет — все этими руками сделает. Мы с Иваном на верблюдах тогда работали. У него верблюд, у меня верблюд. И вот на этих верблюдах-то мы с ним по степи едем. Вдруг гудки загудели! Верблюда остановить надо, а Иван его шибче лупит, ругает. И бежит верблюд по степи, и не знает, что Сталин умер!»

Так проводили Сталина в последний путь рясофорный Павел Груздев из затопленной Мологи и мастер на все руки из старинного городка Ветлуга Иван Лебедев. «А уж после похорон Сталина молчим — никого не видали, ничего не слыхали».

И вот снова ночь, примерно час ночи. Стучатся в калитку:

— Груздев здесь?

Что ж, ночные посетители — дело привычное. У отца Павла мешок с сухарями всегда наготове. Выходит:

— Собирайся, дружок! Поедешь с нами! «Дедушко ревит, бабушка ревит… — «Сынок!» Они за столько лет уже привыкли ко мне, — рассказывал о. Павел. — Ну, думаю, дождался! На Соловки повезут! Всё мне на Соловки хотелось… Нет! Не на Соловки. Сухари взял, четки взял — словом, все взял. Господи! Поехали.