Возможно, мысли Морелля блуждали, когда он говорил всё это. Через некоторое время его поместили в одну камеру с Карлом Брандтом, его бывшим коллегой и соперником в ставке Гитлера. Без сомнения, каждое слово записывалось на скрытые микрофоны. Морелль, конечно, не ожидал снова увидеть Брандта и был очень шокирован – по словам Брандта, он побледнел, начал дрожать и, заикаясь, пробормотал несколько бессмысленных слов приветствия, а потом рухнул на кровать и, свернувшись калачиком, разрыдался.

Морелль серьёзно заболел – как физически, так и психически. В течение нескольких дней, что он сидел с Брандтом в тюремной камере, он жаловался на неприятности, которые были явно субъективными, а также на невыносимые головные боли. Брандт отметил, что профессор много времени проводил во сне и что его память действительно начала подводить. Он изучал своего бывшего коллегу с нескрываемым любопытством и написал: “Что касается его психики, М в настоящее время нестабилен и, вообще говоря, там тоже находится в состоянии упадка. Прежней – часто очень ярко выраженной – суеты и связанного с ней стремления к восхищению больше нет”. Брандт предупредил американцев, чтобы они не поддавались на уловки Морелля. Возможно, инстинктивная хитрость Морелля подсказала ему разыгрывать больного человека. “Вероятно, он надеется таким образом привлечь больше сочувствия, – свидетельствовал Брандт. – Моё отвращение к Мореллю, как к человеку или как к врачу, не уменьшилось от его нынешнего позёрства”.

Брандт не скрывал своей антипатии к сокамернику. Он обвинил его в том, что своим послужным списком он позорно подорвал репутацию немецкой медицинской профессии. (В то время ни один врач не мог предсказать, что Брандта повесят, а Морелля нет).

В разговоре с Карлом Брандтом Морелль неуклюже защищался.

– Хотел бы я быть кем-то другим, – сказал он.

Морелля перевели в бывший центр допросов люфтваффе в Оберурселе, ныне находившийся в ведении американской армии.

Его племяннику разрешили навестить его там, и несколько месяцев спустя он написал: “В этом лагере в Оберурселе его допрашивали самым унизительным образом: при свете прожекторов, в перегретых камерах и т.д. Затем его последовательно перевели в Дармштадт, Корнвестхайм, Людвигсбург и Дахау”.

В печально известном концентрационном лагере СС в Дахау теперь находились немецкие заключённые под надзором американцев.

Морелля перевели туда в начале 1946 года. Иоганне запретили навещать его.

13 февраля она написала американскому генерал-губернатору Макнарни, жалуясь, что ничего не слышала от Тео с июля. “Я знаю, что муж серьёзно болен, – взмолилась она. – Я была особенно встревожена состоянием его нервов, когда в последний раз навещала его в Райхенхолле. Его речь уже тогда была настолько сбивчивой, что я предложила перевести его в психиатрическую больницу. Тем временем ваши следственные органы, должно быть, также пришли к выводу, что муж был всего лишь врачом и воздерживался от какой-либо политической деятельности”.

Макнарни пропустил её слова мимо ушей. Тем временем мировые газеты начали публиковать статьи о Морелле. В одной статье в "Collier's weekly" от 4 мая 1946 года говорилось: “Есть некоторые свидетельства того, что Гиммлер, шеф гестапо, Мартин Борман, высшие должностные лица Гитлера и пользующийся дурной славой доктор Морелль сговорились медленно отравить фюрера”. Признавая, что прямых улик не было, в статье добавлялось: “Несомненно, ежедневная доза наркотиков ускорила распад личности Гитлера”.

Сердце постепенно отказывало, Морелль был слишком болен, чтобы защищаться. В июне 1946 года его навсегда перевели в тюремную больницу. У него частично парализовало правую сторону тела.

На тюремной бумаге он нацарапал трогательные письма и открытки жене.

“Я постоянно думаю о тебе и всегда скучаю, – написал он 1 июля 1946 года. – Мне часто снятся наши прежние прекрасные дома. Я постоянно прикован к постели в больнице, но сейчас чувствую себя лучше, когда в голове больше не стучит... Через 3 недели мне будет уже 60”.

Как сильно он тосковал по тем ранним, догитлеровским временам.

“Мои мысли постоянно возвращаются к тем годам, примерно 1920 или около того, – написал он Иоганне в середине июля. – Несмотря на то, что я работал с утра до ночи и ты обычно ездила со мной по вызовам в такие места, как Шпандау, это всё равно были счастливые времена. А потом, когда я состарился и устал и с трудом жил из-за своего здоровья, а моё сердце требовало мира и безмятежности, мне было отказано и в том, и в другом в нашем идиллическом доме в Шваненвердере, где рядом с тобой я мог прожить всего несколько мирных и счастливых лет. Во всём виновата эта проклятая война”.