Подполковник Коваль погасил папиросу, постучал пальцами по столу.

— Что вам больше всего запомнилось из рассказов деда? Что произвело впечатление? Какие-нибудь детали…

Василий подумал несколько минут, потом сказал:

— Ну, о церкви…

Глаза Коваля засверкали так, словно его и на самом деле заинтересовало, как там в Канаде с церквами дело обстоит.

— Он верил в бога?

— В молодости не верил. А женившись на поповне, должен был в церковь ходить. Правда, церковь там не только для молений и богослужений. Она там и клуб, и деловая контора, и место отдыха. Строят их модерново, из стекла и бетона, как дворцы. Внизу, в подвале, обязательно кафе.

— Языка родного не забыл?

— Считал, что не забыл. Но говорил не очень понятно. Все время путал наши слова с английскими: «Взял кару, и поехали на тур в Америку». Или жаловался: «В больших городах часто негде кару запарковать», то есть машину негде поставить. А к тому же еще и многие украинские слова у него из диалектов — ведь канадские украинцы по большей части выходцы из Галиции, с Карпат. И очень чувствуется местный акцент.

— А числительные как произносил? Ну, например, сколько, говорил, долларов сюда привез, а сколько оставил там?

— О деньгах я с ним не разговаривал! Меня они не интересовали, — встрепенулся Василий и потупился.

— А все-таки знали о них?

— Знал. Привез десять тысяч долларов. — Василий помолчал, потом продолжил: — Он говорил, что уехал когда-то с Украины гол как сокол, хотя здесь у него миллионы оставались.

Коваль улыбнулся:

— В двадцатые годы миллионерами были все. Коробка спичек несколько миллионов стоила.

— Нет, он говорил, что у него настоящие деньги были.

— Откуда же?

— Не знаю.

— Не спрашивали, почему столько лет там прожил и о миллионах своих не заботился?

— Сначала хотел вернуться, но не было денег на билет в Европу. Билет этот дорого стоил. А потом, когда женился, то и думать об этом перестал. Когда немцы на нас напали, помогал Советской Армии, говорил, что был членом какого-то украинского общества, которое собирало средства на медикаменты для наших госпиталей.

— А знаете ли вы, зачем он вернулся сюда? — неожиданно проговорил Коваль таким тоном, словно сам только и ждал случая, чтобы рассказать об этом Василию.

— Не знаю. Мать все ворчала: черт принес этого бандита на нашу голову.

— Кого, кого?

— Другой раз, как рассердится, так не очень-то выбирает слова. Характер такой. Но что там творилось во время революции или сразу после нее… — Он пожал плечами. — Меня ведь в то время и на свете-то не было.

Коваль внимательно слушал молодого Гущака. И неожиданно почувствовал, что наступает та благословенная минута, минута вдохновения, которая означает, что поворот в ходе мыслей назрел и вот-вот появится идея, которая укажет правильный путь. Это было очень неопределенное, интуитивное чувство. Но Коваль слишком хорошо знал себя и уже заранее радовался. Такое чувство бывает, наверно, у капитана, когда корабль снимается с якоря и, подхваченный дружными волнами, выходит в открытое море.

Подполковник встал, пытаясь поймать эту, пока еще неясную, мысль, которая словно кружилась над ним, то приближаясь и маня своей близостью, то снова удаляясь и исчезая.

— Так что же, он за своими миллионами вернулся, что ли? — вслух подумал Коваль. Но, посмотрев на парня, понял, что его снова надо воодушевить: Василий опять сидел повесив нос.

— За миллионами, которые мы с мамой прятали?!

Коваль сделал вид, что не заметил перемены в настроении парня.

— Неужели дедушка так ничего и не говорил о причине возвращения?

— Говорил, что стосковался по родине. Около сорока лет в Канаде прожил, а все равно — чужбина. Таких тополей, таких верб, такого солнца и воздуха, как на Ворскле или на Днепре, нету нигде. Умереть хотел на родной земле.

Коваль подошел к окну. Он уже не чувствовал себя капитаном, корабль которого вышел в открытое море. Его снова окружали только мели, банки, рифы, а как их обойти, было неизвестно.

— И кто же, по-вашему, мог убить Андрея Гущака? — неожиданно для Василия спросил Коваль, глядя на парня в упор. — Кто?

Василий встрепенулся. Вопроса этого он не боялся. Ждал его все время, с той минуты, когда переступил порог кабинета, даже раньше, — с той минуты, когда повели его на допрос. Он ждал его и нервничал, потому что подполковник всякими посторонними разговорами затушевывал главное — то, ради чего и ведется допрос. Сперва обрадовался было, что благодаря этому можно унять первое волнение, но, когда разговор на свободные темы затянулся, начал беспокоиться, что так и не сможет пожаловаться на следователя Субботу, который явно старается обвинить его в убийстве. С трудом взял себя в руки.