Еще в юности Честертон, по собственным словам, "начал с приятия социализма просто потому, что в то время это казалось единственной альтернативной угрюмому приятию капитализма". Позднее Честертону почудилось, что он нашел третий выход из альтернативы, который он окрестил дистрибутизмом, то есть "справедливым разделением собственности". Отвергая и господство земельных и финансовых магнатов, и индустриальный прогресс, и "прогнившую парламентарную систему", и перспективу государственного социализма, а тем паче коммунизма, он рисовал себе мелкособственническую утопию, где фермеры владели бы землей, а цеховые - орудиями производства, где все исповедовали бы католицизм и пили бы вволю пива. Ему мерещилось, что все это так и было в небывалой старой, веселой Англии, и возврат к цеховому и фермерскому укладу средневековья стал основной целью организованной при его участии лиги, которая последовательно называлась "Клубом Коббета", "Лигой луддитов", "Лигой мелкой собственности" и, наконец, "Лигой дистрибутистов". В этот период Честертон усиленно заигрывал с теми, кого он называл "простым народом", и не жалел бунтарских лозунгов. Причем в его демагогической фразеологии возвращение вспять к средневековью именовалось "аграрной революцией". Вскоре, убедившись в полной беспочвенности и безнадежности своего бунтарства, Честертон дал волю своим давним религиозно-мистическим устремлениям. В 1922 году он принял католичество, что еще усилило его иррационализм и его влечение к средневековому идеалу. Одна за другой появляются его книги о Христе (1926), Франциске Ассизском (1923), Фоме Аквинском (1933), и все нарастают безоглядные симпатии к силам католической реакции в таких странах, как Польша, Италия, Ирландия.

Так, начав с демагогического "социализма", Честертон кончил на "позициях диаметрально противоположных социализму" (К. ван Дорен), "наиболее видным представителем консервативного течения в современной английской литературе" (Ф. Миллет), "реакционером по врожденной антипатии ко всему новому, человеком, для которого прогресс означает анархию, мысль современности - ересь, наука современности - порождение сатаны, а многие современные напасти, в том числе пессимизм, также козни врага рода человеческого" (Э. Бэкер). Честертон последнего периода давал все основания для такой оценки, однако не следует забывать, что буржуазные критики склонны преуменьшать противоречия его творчества и значение ранних его беллетристических произведений и объявлять Честертона либо исключительно мастером блестящего парадокса, либо безоговорочным мракобесом и ретроградом от самого рождения.

3

Через стихи Честертона в сжатом виде проходят почти все основные мотивы его творчества. 90-е годы, когда формировалась поэзия Честертона, были временем широкой популярности эпигонов викторианского романа - Хэмфри Уорда, Марии Корелли, Холла Кэйна и других. "Между 1895 и 1898 гг., - говорит Честертон, - в Англии ценились только приличные манеры; основа приличия это умение подавить зевоту, а зевота может быть и подавленным стоном". В эти годы такая зевота стала признаком интеллигентности, основной чертой анемичного пессимизма О. Уайльда и эстетов, группировавшихся вокруг "Желтых сборников". В 1898 году двадцатитрехлетний Макс Бирбом дебютировал "Сочинениями Макса Бирбома" из шести статей, в одной из которых он писал: "Я уже чувствую себя несколько устаревшим... Уступаю дорогу молодым". Вращаясь в ту пору среди декадентов, Честертон тоже "чувствовал себя ужасающе близко от того, чтобы стать пессимистом". В книжке сатирических стихов "Седобородые развлекаются" ("Greybeards at Play", 1900) он в тон Бирбому заявляет: "Приходится признаться мне, что я ужасно стар". Это было признание дряхлости окружавшего его мира, и Честертон вскоре исполнился "яростной решимостью бороться против декадентов и пессимистов, которые задавали тон культуре конца века". В книжке стихов "Неистовый рыцарь" ("The Wild Knight", 1900) он уже пишет:

Тягчайший грех назвать зеленый лист бесцветным,

В ответ на это содрогнется твердь;

И богохульство смерть к себе звать безответно:

Единый бог познал, что значит смерть.

Обращаясь к "Пессимисту", он заявляет: "Ты, проклинавший извечно, дай ответ и уйди".

Неопубликованные "Записные книжки" этого периода полны стихами, в которых он воздает хвалу всему. "Молитву прохожего" он начинает строкой: "Благодарю тебя, создатель, за камни мостовой". Большинство этих стихотворений написано в духе Уитмена свободным стихом, настолько чуждым в ту пору английской поэзии, что, может быть, именно поэтому Честертон их не публиковал.

Темперамент Честертона искал выхода в неистовых спорах, а в стихах заставлял Честертона воспевать "кровь и битвы": ветхозаветные битвы в "Седобородых", побоища англосаксов в "Балладе о белой лошади" ("The Ballad of the White Horse", 1911), победу креста над полумесяцем в пышной словесной оратории "Лепанто".

Именно в стихах, в "Элегии на сельском кладбище", было с наибольшей остротой сформулировано недовольство Честертона английскими порядками:

Те, кто трудились для Англии,

Уснули в краю родном,

И птицы и пчелы Англии

Кружат над их крестом.

Те, кто дрались за Англию

Под падающей звездой,

Те - горе, горе Англии

Лежат в земле чужой.

А те, кто правят Англией,

Вершат дела страны,

Те - горе, горе Англии

Еще не схоронены.

Именно в стихотворении "Народ, который молчал" ("The Secret People" в сборнике "Poems", 1915) он достигает предельной точки своего бунтарства. Здесь показаны последовательные этапы обезземеливания и ограбления английского народа, причем характерно для Честертона, что он включает в этот процесс и секуляризацию монастырских земель:

Надменные лорды сомкнулись, окружив бессильный престол,

И с ними жирели епископы, осеняя грабеж крестом.

Прибежище слабых - монастыри разорил их алчный род.

А нас согнал с нашей земли, но молчал притихший народ.

Дальше он говорит о дурмане дешевых побед:

Наш сквайр обманом и лаской повел нас в чужие края:

Безземельные - мы воевали, чужие земли кроя,

и о прелестях капиталистической эксплуатации:

Наш сломленный полководец скрылся в далеком плену,

И выжившие вернулись, чтоб в лохмотьях найти жену

И детей, загнанных с нею на фабрику и в подвал,

Города где-то грозно шумели, а народ угрюмо молчал.

Затем он обрушивается на лицемерный парламентаризм:

Мы слышим - за нас толкуют о наших заботах, правах,

Но мы своих слов не признаем в этих лживых и книжных речах,

и кончает предостережением:

Может статься, восстанем последними, как первым восстал француз.

Наш гнев старее русского и тяжелее терпения груз.