– Какие нервные люди, оказывается, под нами живут.

В тот момент он сидел у окна. На стуле с разломанной спинкой, навалившись на подоконник своим объемным телом и высунувшись в форточку по плечи. Неторопливо тянул самокрутку с настолько дешевой дрянью, что лучше б курил чай из пакетика.

– Ты вообще о будущем не думаешь! – возмутился я в ответ.

Меня все еще одолевали половые нервозы.

Половые – в смысле, те, что из-за течи в полу. Я нигде не мог усидеть спокойно, постоянно ходил по квартире туда-сюда. По вздувшемуся от воды линолеуму в коридоре, по потемневшим деревяшкам пола на кухне. По стоптанному ковру в своей конуре.

Мне казалось, что времени осталось в обрез. Что потом случится – не знал, но знал, что случится что-то ужасное. Что-то вроде огненного дождя или мирового финансового кризиса.

Поэтому флегматичность Лаврентия меня особенно доставала.

А он еще и вздохнул утомленно. Как будто я со своими нервозами – дитя нерадивое, и от очень важных взрослых дел его отвлекаю. Вздохнул и повернулся ко мне, оглядев с головы до пят. А потом заговорил:

– Да что такое это твоё будущее? Нет ни прошлого, ни настоящего, ни следующего – есть только один кипящий момент нашего с тобой осознанного, который не уходит ни дальше, ни ближе, который всегда с нами рядом, который и есть мы. Как же ты не понимаешь?

На Лаврентия иногда накатывает. В смысле, он всегда такой, просто иногда рот открывает, а обычно молчит.

И я кивнул.

– Это я прекрасно понимаю. Чего я не понимаю – так это как ты умудрился пережить свое детство, отрочество и юность с такими убеждениями.

Я имел в виду его полную пассивность в отношении происходящего.

Лаврентий отмахнулся.

– Не было у меня не одного, ни другого, ни третьего. Одно лишь настоящее.

Нет, Лавр не притворялся. Он действительно не въезжал.

– И как ты себя чувствуешь в этом своем настоящем, не надоело еще за столько лет?

– Сегодня я отказываюсь от дуалистической системы оценки своего самочувствия, – ответил Лаврентий. Одновременно отягощен и польщен надобностью пояснять свои убеждения-однодневки простому смертному – сидел, давя на подоконник своей мудростью, курил свою гадость.

И тут уж вздохнул я.

– Ладно. Скажи хоть, как ты эту дырку пробить умудрился? – с этими словами я указал на обмотанную тряпкой трубу. Она была похожа на конечность мумии в бинтах.

Да, Лаврентий просто пробил дырку в трубе на кухне. Он сам признался, чтоб меня успокоить, когда соседка ушла.

Как меня должна была успокоить новость о том, что у нас в квартире труба дырявая, я не знал. Но Лаврентий был в курсе.

– Мясо рубил, – наконец-то ответил он, философски взглянув на свое творение.

– На трубе?

Я язвил. Лавра это всегда доставало.

– Нет, конечно. На столе рядом с трубой, – стол действительно стоял рядом с батареей, так что механику действия понять я мог, – топор на кость попал и на трубу съехал.

В общем, картина предельно ясна.

После объяснения Лаврентия мы оба посмотрели на многострадальную трубу с философским видом.

Сперва Лавр просто заткнул дыру тряпкой и думал, что прокатит. А что произошло дальше, я уже рассказал. С тех пор труба была перемотана гораздо лучше и с нее почти не текло, только капало в ведро, которое мы по очереди выносили.

Ну, как будто потолок течет в избе. Ничего сложного.

– Ладно, – повторил я и задумчиво кивнул, продолжая смотреть на трубу. – Сегодня я попытаюсь найти работу.

Лавр на меня презрительно фыркнул.

–Прекрасное решение. Ещё лучше было бы разве что молча оставить меня, но я не требую от тебя чего-то выдающегося.

– И на том спасибо, – ответил я, незамедлительно следуя его рекомендации.

Что меня всегда раздражает, так это когда люди пытаются показаться умными. Но к Лавру это не относилось ни разу. Вина Лаврентия заключалась лишь в том, что он существовал единственным возможным для себя образом. И, вопреки тому, что образ этот не соответствовал миру вокруг, все равно отчаянно пытался себя в него вписать. А это, как я считаю, достойно уважения.

В истории с трубой, пожалуй, остался всего один пробел: откуда у Лаврентия взялось то злополучное мясо. Это я объяснить смогу – не смогу объяснить только, почему ему понадобилось рубить это мясо рядом со стояком центрального отопления, но этого никто не сможет объяснить, даже сам Лаврентий. Особенно сам Лаврентий.

Как-то раз, во времена нашей бедственной юности (которые продолжаются до сих пор), Лаврентий решил съездить в деревню к бабушке.

Практика самая обычная.

Особенно, если к бабушке ты не ездил уже лет десять, а в холодильнике последняя мышь повесилась еще неделю назад. Я к бабушке в таком положении не ездил, потому что у меня бабушек не было. А у Лаврентия бабушка была. И он ездил.