"ГЛЯДЕЛКИ НА ПОПРАВКЕ"

Комиссар поправляется! Но он еще очень слаб. Только вчера его перевезли наконец на квартиру, в дом бывшего купца Старовойтова, и Степка Гавря ходил навещать его. Все в классе окружили Степку и слушают. - Он говорит, - сообщает Степка, - что когда жар у него был, так все ему мерещилось насчет путешественников этих самых - А и Б... Из задачки. Помните, ребята? Он говорит, прямо всех там в больнице замучил: почему никак они не встренутся, путешественники. Все едут и едут... Как съехались, говорит, так и пошел на поправку... - Это он, наверно, все про нас думал, а у него так получалось из-за температуры, - солидно объясняет Зоя Бамбука. - Ясно, - соглашается Степка.
– Меня к нему только на десять минут пустили. Там сестра милосердная у него еще дежурит из больницы. Так он только и твердит все: как там у вас в школе? Да не безобразничаем ли мы? Да как Карлыч справляется? Да подтянулся ли Биндюг по алгебре? Все смотрят на Биндюга. Он багровеет, пожимает своими толстыми плечами, хочет что-то, видно, сморозить, но, поглядев в глаза Степки, отворачивается. - Да, - продолжает Степка, - давайте уж, ребята, пока что без глупистики. Ему сейчас волноваться - крышка. Вон спросите у Лельки, доктор так сказал. Верно, ведь? Давайте уж пока без всяких этих несознательностей. А то в крайнем случае можно и по шее заработать, это я предупреждаю. Верно, Жук? - В два счета, - откликается Костя Жук.
– Мы что, люди или кто? Это надо уж последним быть, я считаю, чтоб сейчас ему здоровье повредить. Ты, Биндюг, это тоже учитывай. - За собой поглядывай, - обижается Биндюг.
– Сознательные! И, оттолкнув плечом стоящего возле него Лабанду, он выходит. А Степка говорит мне: - Книжку он просил какую-нибудь почитать. Я уж заходил к вам, да братишка без тебя не дает. Дашь? Я снесу... - Я сам, - говорю я. Что же выбрать мне для комиссара? Пока я дома роюсь в книгах, Оська сообщает мне: - А Степка просил вот эту... как ее... забыл. Кристомонтию. - Хрестоматию?
– удивляюсь я. - Да нет, - говорит Оська, морща лоб и губы.
– Ну, погоди, я сейчас вспомню. Ой, вспомнил! Конечно! Он говорил не Кристомонто, а "Сакраменто". Вот, теперь я знаю! Но нет такой книжки - "Сакраменто". Так руга-ются приезжающие иногда в город колонисты-менониты. "Доннерветтер, сакраменто!" Это что-то вроде: "Чертовщина!" Какую же книжку просил для комиссара Степка?.. - Степка сказал еще, что он граф и есть такое ружье, - помогает мне догадываться Оська. Понял! Все ясно: не Кристомонто, не Сакраменто, а Монте-Кристо! "Граф Монте-Кристо"... Но у меня нету такой книжки. И, верный своим швамбранским вкусам, я останавливаюсь на древнегреческих мифах и на "Робинзоне Крузо". Аккуратно завернув обе книжки в старую газету, я несу их комиссару. Бедно живет комиссар. Голый стол застелен газетой. На ней из-под наброшенного ватника-стеганки торчит нос жестяного чайника. На потухшей печке-"буржуйке" одиноко стынет медный солдатский котелок. На бамбуковой этажерке - стопочка книг. На верхней написано: "Политграмота". Только кровать у комиссара роскошная. Такая широкая - хоть поперек ложись! Спинка-изголовье и передок фигурные, ковровые, расписные. Прямо сани пароконные, а не кровать. Должно быть, осталась от купца Старовойтова. На отставших шпалерах приколоты кнопками портреты Карла Маркса и Ленина. Стену над кроватью закрывает большой и смачно напечатанный плакат. На нем изображен красноармеец в шлеме-шишаке с пятиконечной звездой. Как я ни повернусь, откуда ни посмотрю - он пристально глядит с плаката прямо мне в глаза и как будто именно в меня упер указательный палец, грозно и требовательно вопрошая: "Ты записался в добровольцы?" Так и написано крупными буквами на этом неотступно настигающем меня плакате.

А я и так чувствую себя не очень уверенно. Никто меня не встретил в сенях. Больничная сестра, видно, уже ушла, и мне пришлось несколько раз постучать в дверь, пока я не услышал тихий, почти незнакомый голос комиссара: "Заходите". Комиссар непривычно острижен. Он так ужасно исхудал, что слишком широкий ему ворот бязевой рубашки сползает с костлявого плеча. Комиссар улыбается мне слабой и какой-то виноватой улыбкой. - Здоров. Вот... всё доктора ходили, а теперь уже докторята заявляются. Значит, ша. Похворал, и точка. Ну, как вы там, крокодилы? Он принимается расспрашивать меня про школу. Потом я читаю ему вслух о подвигах Геракла. Я стараюсь читать с выражением и сам незаметно вхожу в раж, когда Геракл отхватывает одну башку за другой у девятиголовой Лернейской гидры. Я нарочно выбрал именно этот второй подвиг Геракла, потому что не раз слышал на митингах о лютой многоголовой гидре контрреволюции. И вот я читаю о том, как герой победил это яростное чудовище, истекшее черной ядовитой кровью... Комиссар спит. Он, наверно, уже давно заснул. Мерно поднимается и опадает его исхудалая, но все же просторная грудь. А я сижу и не знаю, что же мне теперь надо делать? Уйти? Неловко. Так сидеть? Глупо как-то. Да и неизвестно, сколько все это будет продолжаться. В комнате тихо. Слышится только дыхание комиссара. Да иногда чуть слышно щелкнет что-то в жести остывающего чайника на столе. И, не спуская сверля-щих глаз, тыча в меня пальцем, уставился мне в лицо со стены красноармеец. И я тоже не в силах уже отвести от него глаз. Получается совсем как в "гляделках", когда мы играем у нас в классе. Один на один кто кого пересмотрит? Но так яростно, так неотрывно вперился в меня своими беспощадными глазами красноармеец на плакате, что я, кажется, сейчас сморгну и проиграю. - Попить, - тихо произносит комиссар, не раскрывая бледных век, глубоко закатившихся в темных глазных впадинах. Я бросаюсь налить ему из чайника в кружку. Чай еще не совсем простыл. Комиссар пьет из моих рук, приоткрыв глаза, и смотрит на меня с благодарностью. - Ты бы сам чайком пополоскался. Только у меня морковный. И сахар весь... А сахарин не велят. Говорят, отражается на почках после тифа. Чтобы не обидеть комиссара, я наливаю себе мутноватый, отдающий чем-то жженым настой и пью его, несладкий, чуть теплый, безвкусный. И тут же у меня созревает план. Завтра я осуществлю его. Подняв глаза над кружкой, из которой я цежу морковный чай, я осторожно перевожу взгляд на стену. Красноармеец смотрит на меня также пристально и неотрывно, но теперь меня уже не смутить. Я знаю, что мне делать.

ЧАЙ ДА САХАР

На другой день я опять навещаю комиссара. И в кармане у меня четыре куска рафинада! Мой школьный паек за сегодня и за день вперед. Комиссар выглядит немножко лучше. Глаза у него повеселели. И, когда он улыбается, в них вспыхивает хорошо знакомый нам лихой и острый блеск. Впрочем, он тут же заволакивается какой-то дымкой и гаснет. Должно быть, комиссар еще очень слаб. - Ты не серчай на меня, что прошлый раз, как ты читал, я в храповицкую ударился, - извиняется он.
– Слаб я еще. Голова мутная. А потом, уж больно ты фантастику загнул... А еще я потом поглядел книжку эту, которую ты мне оставил, про Робинзона. Ничего. Эта больше забирает. Но только мне ее сейчас читать не с руки. И так тошно, что один валяюсь. К людям охота... Тут время такое, что каждый человек на счету, а я, как Робинзон твой, на острове кисну... Тьфу, на самом деле! Ну ладно, ша! Точка. Подыматься пора. Я уж вчера ноги спускал. Ну-ка, докторенок, подсоби мне... Я попробую. - Вам же еще рано. Папа сказал - надо вылежать. - Отставить, что папа сказал. У них, у докторов, вся медицина на другой, деликатный, класс рассчитана. А мы знаешь какой породы! Семижильные. Давай не разговаривай много. Он спускает худые ноги, приподнимая каждую ладонями за колено, осторожно вправляет их в валенки, стоящие возле койки. - Ну поддерживай, поддерживай с этого боку. А я этой рукой за кровать возьмусь. А ну... Раз, два, взяли... Давай по-грузчицки! А вот пойдет... Сейчас пойдет... Взяли! Он приподнимается со страшным усилием, я подставляю ему под мышку свое плечо. Комиссар делает шаг и тяжело валится на меня. Я еле успеваю обхватить его и с трудом дотягиваю до постели. Он лежит, тяжело дыша. Несчастный и непривычно жалкий. - Нет мне больше ходу... Амба. И точка... Уйди. Чего глядишь? Уйди, говорю! Что смотришь, докторенок? Плох комиссар. Кончился... Врешь, докторенок! Я еще тебе пошагаю. Через всю его желтую заросшую скулу продирается медленная, крупная слеза. Мне делается страшно... Комиссар, веселый комиссар Чубарьков, размашистый, горластый, способный, если надо, переорать любую толпу, сейчас почти неслышно всхлипывает на постели. А красноармеец со стены безжалостно тычет в меня своим пальцем и глаз с меня не сводит. Ну при чем тут я?.. Я стремительно бросаюсь к столу, наливаю из чайника, накрытого ватником, желтоватый настой в кружку и незаметно опускаю туда весь свой двухдневный паек рафинада. Трясущейся рукой принимает у меня кружку комиссар. Он уже немного пришел в себя, медленно отпивает, потом облизывает губы. - Эх ты, сласть-то какая! Медовый навар. Это с чего? Он подозрительно смотрит на меня. Потом заглядывает в кружку, где, должно быть, еще не совсем растаял мой сахар. - Это ты меня балуешь? Недельный паек небось на меня стратил весь? Зря ты это. Себе бы кусочек оставил. А то опять чай пить безо всего будешь. Я с готовностью наливаю из чайника себе полную кружку настоя, делаю глоток и - ничего не понимаю... Густой, как патока, сладчайший, приторный сироп липнет мне на губы. Потом, кажется, я начинаю догадываться. - Товарищ комиссар, а до меня никто вас не навещал? - Скажешь!
– ухмыляется комиссар.
– Да тут, поди, весь класс ваш перебывал: и Костя Жук, и Ла-банда, и Зоя, и Степа, конечно, - все. Они и печку топили, и с чайником шуровали. Только сами не пили. А ты что не пьешь? Вот видишь, говорил я, что без сахара-то тебе никакого удовольствия не будет. Ну, раз не пьется, давай опять шагать учиться. Берись за меня. Я теперь вроде уж от твоего чая окреп. Берись, говорю! Ну?! И комиссар, опершись на меня, снова учится ходить.

БЛУЖДАНИЯ ШВАМБРАН, ИЛИ ТАИНСТВЕННЫЙ СОЛДАТ

Школа кочевала, и вместе с ней блуждала Швамбрания. Бурные события в жизни Покровска и нашей школы, разумеется, влияли па внутреннее и географическое положение материка Большого Зуба. В Швамбрании непрестанно шли беспорядки, потому что она меняла государственные порядки. В Покровске выползла из подполья и стала официальной вошь. Сыпняк поставил на все красный крест. Оська настоял на введении в Швамбрании смертности. Я не мог возражать. Статистика правдоподобия требовала смертей. И в Швамбрании учредили кладбище. Потом мы взяли списки знакомых швамбран, царей, героев, чемпионов, злодеев и мореплавателей. Мы долго выбирали, кого же похоронить. Я пытался отделаться мелкими швамбранами, например бывшим Придворным Водовозом или Иностранных Дел Мастером. Но кровожадный Оська был неумолим. Он требовал огромных жертв правдоподобию. - Что это за игра, где никто не умирает?
– доказывал Оська.
– Живут без конца!.. Пусть умрет кого жалко. После продолжительных и тяжких сомнений в Швамбрании скончался Джек, Спутник Моряков. Ему наложил полные почки камней жестокий граф Уродонал Шателена. Умирая, Джек, Спутник Моряков, воскликнул над последней страницей словаря обиходных фраз: - Же вез а... Я иду в... их гее нах!.. Ферма ля машина!.. Стоп ди машина!.. После этого он хотел приказать всем долго жить, но в словаре этого не оказалось. Его похоронили с музыкой. Вместо венков несли спасательные круги и на могиле поставили золотой якорь с визитной карточкой. Несмотря на тяжелую утрату, беспрестанные изменения климата и политики, материк Большого Зуба простирался еще через все наши мысли и дела. За медными дверцами ракушечного грота в одиночестве и паутине хирела королева - хранительница тайны. Швамбрания продолжалась. Однажды Оська прибежал из школы в полном смятении. На улице среди белого дня к нему подошел какой-то солдат и спросил Оську, не знает ли он, как пройти в Швамбранию... Оська растерялся и убежал. Мы сейчас же отправились вдвоем искать таинственного солдата. Но его и след простыл. Оська высказал робкое предположение,, что, может быть, это был настоящий заблудившийся швамбран. Я поднял Оську на смех. Я напомнил ему, что мы сами выдумали Швамбранию и ее жителей. Но все же я заметил, что Оська стал как будто тихонько верить в подлинное существование Швамбрании.

ШВАМБРАНИЯ ПЕРВОЙ СТУПЕНИ

Вскоре это стало известно в Оськиной школе. И без того Оська с первого же дня приобрел популярность в своем классе. Одна из маленьких школьниц спросила на уроке, из чего и как получается сахар. - Я знаю, - сказал Оська.
– Сахар получается в школе. Временно заведующий школой Кочерыгин заменял отсутствующего ботаника. - Не по сути говоришь!
– сказал он. Оська добавил: сахар находят в керосине, который брызгается из-под земли. Временно заведующий смутился. На другой день он пришел в класс и сообщил, что, по наведенным им справкам, в земле добывают сахарин... Только не из керосина, а из угля. К Оське Кочерыгин стал относиться с большим почтением. Воспользовавшись этим, Оська нанес на большую классную карту контуры Швамбрании. Так как учитель естествознания и географии продолжал отсутствовать, то Кочерыгин в этот час вел "пустой урок". Палец временно заведующего заблудился в горах нового материка. - Какое государство тут жительствует?
– спросил временно заведующий, тыча пальцем в неведомую страну.
– Ну-ка? Кто знает? Класс не знал. - Это Швамбрания, - сказал Оська озорничая. - Как говоришь?
– переспросил временно заведующий. - Швамбрания!
– повторил Оська уже серьезно. - А нешто есть такая?
– нерешительно спросил временно заведующий. - Есть, - отвечал Оська.
– Позавчера-вчера один солдат даже уехал туда. - А почему в книжке ее нет?
– шумел класс. - Она еще на глобусе не нарисованная, - сказал Оська, - потому что новая страна. - А ну-ка, расскажи про нее все как есть, - сказал временно заведующий. И Оська вышел к карте. Весь урок до конца он рассказывал о Швамбрании. Он подробно сообщил флору и фауну материка Большого Зуба, и класс, затаив дыхание, слушал о диких конь-яках, живущих в ущельях Северных Канделябров. Оська поведал о войнах с Пилигвинией, о свержении Бренабора, о путешествии покойного Джека, Спутника Моряков, о злодеяниях Уродонала Шателена. Временно заведующий остался доволен уроком швамбранской географии. - Здорово знаешь, - сказал он.
– Ну и памятливый у тебя чердак, удивление! И откеля ты все это вызубрил?.. Ну, садись. Ребята, - обратился он к классу, - чтоб к тому разу все это назубок и без запинки. Оська вернулся из школы в необычайном сиянии. - Швамбранию уже в школе учат, - сказал он гордо. И я едва не сел на пол. Но на другой день новый заведующий сам привел смущенного Оську домой. Он ласково вел его за руку и уговаривал отречься от швамбранской веры. А позади шли Оськины одноклассники и кричали: "Швабра! Швабра!.." Новый заведующий рассказал папе и маме о странных географических познаниях Оськи. Он просил повлиять на упрямого швамбрана. Оська хныкал и ссылался на таинственного солдата, который искал дорогу в Швамбранию. И вот когда на той же неделе мы гуляли с Оськой на площади, к нам подошли два молодых крестьянина в обмотках и с маленькими сундучками на спине. - Молодые люди, родные, уважаемые, где здесь... это...
– начал один скороговоркой, и мы замерли в страшном предчувствии.
– Где тут в штабармию пройтить? В красные добровольцы записаться... Так вот куда искал дорогу таинственный солдат!

ВХОД С УЛИЦЫ

Сыпной тиф качался по улицам в такт мерной походке санитаров и могильщиков. Тиф был громок в горячечном бреду и тих в похоронных процессиях. Катафалки тянули верблюды Тратрчока. Школа переезжала. Металась Швамбрания в поисках устойчивой истины, меняя правителей, климат и широты. И только дом наш незыблемо стоял на своем причале на старой широте, на прежней долготе. Он заржавел, он врос в дно - уже не пароход, а тяжелая, занесенная баржа, ставшая островком. Бури не могли пока еще вторгнуться в него, так как мама боялась сквозняков и закрывала форточки. Но, разумеется, кое-какие изменения произошли. Папа, например, носил френч, а не пиджак. Красный крестик на клапане кармана говорил о том, что отец - военный врач. Он работал в эвакопункте. Затем люди "неподходящего знакомства", знавшие всегда лишь черный ход квартиры, теперь все, словно сговорившись, являлись через парадный. Даже водовоз, которому как будто удобнее и ближе было идти через кухню, тре-бовательно звонил с парадного хода. Он топал через квартиру, он следил и капал. И ведра его были полны достоинства. Мы с Оськой приветствовали это разжалование парадного крыльца. Теперь между ним и кухней установился сквозняк непочтительности. И в нашей описи мирового неблагополучия был зачеркнут пунт первый (о "неподходящих знакомствах"). Первыми после революции позвонили с парадного слесарь и плотник. Аннушка открыла им, прося обождать, и пришла сказать папе, что "какие-то просят товарища доктора". - Кто такие?
– спросила мама. - Да так из себя мужчины, - отвечала Аннушка (всех пациентов она делила на господ, мужчин и мужиков). Отец вышел в переднюю. - Мы к вам, - сказали пришедшие, называя папу по имени и отчеству. Просьба выслушать нас. - На что жалуетесь?
– спросил папа, приняв их за пациентов. - На несознательность, - отвечали слесарь и плотник.
– Больницу при Керенском закрыли чертовы хуторяне, а теперь убыток здоровья трудящим. Мы вот комиссары назначенные... Папа никогда не мог простить Керенскому, что во время его краткого царения богатые "отцы города" из скупости закрыли общественную больницу. "Нэ треба!" - заявили они. А вот явились большевистские комиссары и заявили, что Совдеп постановил спешно открыть больницу, и назначили отца заведующим.

ТРОЕТЁТИЕ

Папа угостил комиссаров чаем. После их ухода он веселый ходил по квартире и напевал: "Маруся отравилась - в больницу повезут". - Это, как хотите, настоящая власть!
– говорил папа.
– Есть культурные тенденции. А что ваше Учредительное собрание? Это наш волостной сход. "Нэ треба" во всероссийском масштабе. "Ваше Учредительное" - это было сказано специально в пику теткам. Дело в том, что на нас со всех концов России посыпались голодающие тетки. Одна приехала из Витебска, другая бежала из Самары. Самарская и витебская тетки были сестрами, обе носили пенсне на черном шнурке и очень походили друг на друга, только одна вместо "л" говорила почти "р", а другая, наоборот, "р" произносила совсем как "л". Папа шутя прозвал их "учледиркой", а мы тетей Сэрой и тетей Нэсой. Обо они были ужасно образованные и беспрерывно толковали о литературе и спорили о политике, и если некоторые их сведения опровергал энциклопедический словарь, они говорили, что там опечатка. Потом приехала из Питера третья тетка. Питерская тетка заявила, что она без пяти минут большевичка. - А когда ты будешь ровно большевичка?
– спросил Оська, живо вскинув голову к стенным часам. Но прошли часы, недели, месяцы, а тетка не делалась большевичкой. Только она больше уже не говорила "без пяти минут". Она теперь уверяла, что "во многом она почти коммунистка". Питерская тетка поступила служить в Тратрчок, а тетя Сэра и тетя Нэса - в Упродком. В свободное время они рассказывали "случаи из жизни", спорили и воспитывали нас. Тетки настояли, чтобы нас взяли из школы, ибо, по их мнению, советская школа только калечила интеллигентную особь и ее восприимчивую личность (кажется, они так выражались). Они сами взялись обучать нас. Тетки считали себя знатоками детской психологии. Мы изнемогали от их наставлений. Они лезли в наши дела и игры. Разнюхав о Швамбрании, тетки пришли в восторг. Они заявили, что это необыкновенно-необыкновенно интересно и чудесно. Они просили посвятить их в тайны мира и обещали помочь нам. Швамбрании грозило тёточное иго.

Тогда швамбранские стратеги схитрили. Они завлекли теток в глубь швамбранской территории, а там в порядке посвящения мы раскрасили теток акварелью, заставили их ползать в пыли под кроватями, замуровали в пещеру с дикими зверями, то есть заперли в чулан с дикими крысами, и велели десять раз спеть гимн. - "У-ра, у-ра!
– закричали тут швамбраны все", - старательно пели в темноте усталые и раскрашенные тетки.
– Ура... Ой, что-то мне лезет на юбку!.. У-ра, у-ра!
– и упали... Туба-риба-се!.. Но когда мы потом объяснили им правила и приемы французской борьбы и велели им бороться на ковре без срока, отдыха, перерыва, решительно, до результата, несчастные тетки возмутились. Они назвали Швамбранию грубой игрой, глупой страной, недостойной воспитанных мальчиков. За это известный швамбранский поэт (не без влияния Лермонтова) написал в альбом тете Нэсе такое стихотворение: Три тетушки живут у нас в квартире. Как хорошо, что три, а не четыре...