А вечером пошел снег. Он падал без малейшего ветерка, тихо, спокойно, мелкими, легкими пушинками. Так без передышки сыпало всю ночь напролет, а когда утром я выбрался из юрты, пушистые, ослепительно белые шапки покрывали головы кедров и лиственниц, повсюду виднелись белые шубы — даже собаки и те, свернувшись клубком, лежали занесенные снежным пологом. А с неба все сыпало, сыпало, сыпало. Тайга, казалось, вымерла. Бывало, встанешь утром и, не вылезая из спального мешка, слышишь, как пронзительно орут голосистые сойки, переругиваются охрипшими голосами клесты, где-то вдали цокает на кого-то разозлившаяся или кем-то испуганная белка. И вдруг ни звука, ни шелеста, ни вздоха. Последний день октября. За одну ночь пришла глубокая зима. Я бреду по колено в снегу и не могу надивиться — до чего же он пушист! Совершенно не остается следов. Вернее, не отпечатывается нога человека — снег такой рыхлый, что ссыпается, стекает, как вода, и остается только взъерошенная дорожка, словно судно прошло по белой воде, оставив за собой взбаламученную винтом пенную полосу. Повсюду, куда ни бросишь взгляд, простираются эти нетронутые белые воды. Никаких следов. Ни птичьих, ни звериных. Все забились по своим убежищам и лежат не шевелясь, боясь оставить какой-либо знак своего присутствия, так как это равносильно смерти. Не только человек читает оставленные следы. В тайге идет своего рода цепная реакция: прыгнет белка, соблазнившись кедровой шишкой, оставит отпечаток на гладком снегу, придут соболь или куница, прочтут, выследят белку и настигнут в ее собственном доме, и капнут на белый снег алые ягодки крови. Этот белый, неприкосновенный полог вызывает страх. Лучше переждать. Лучше перетерпеть голод, чем первым оставить свой след. И сидят. Ждут. В гнездах, дуплах, норах, под вывороченными деревьями, среди переплетшихся корней, в непроходимых дебрях, в непролазной, недоступной чащобе. Выждать — значит уцелеть. Только человек не ждет. Он ищет тех, у кого недостает терпения ждать. И находит. Находит их везде. Даже с верхушек кедров достает, потому что ружье сделало человеческие руки очень длинными. Человек теперь — властелин тайги.

Весь день с неба падает и падает белый пух. Ни малейшего ветерка. И кажется, этому не будет конца — и нашу юрту, и собак, и все вокруг завалит, похоронит в пушистой постели. И если в самом деле нависла бы над нами такая опасность, никто, должно быть, не стал бы противиться, метаться, сходить с ума — все так же сидели бы, поджав ноги и не отрываясь от костра, в котором трепещет живое пламя. Этот нескончаемый снегопад, эта невозмутимая тишина действуют, как своего рода наркоз, окутывая все меланхолией, апатией; не хочется никуда идти, ничего не хочется делать, даже приготовить еду, а только сидеть вот так, неподвижно, на мягкой оленьей шкуре и часами глядеть, как пламя костра пожирает дерево.

Старый Унгуштаев сидит сгорбившись, держит в руках обгорелую палку и время от времени, словно пробудившись от сна или вернувшись в юрту откуда-то издалека, из каких-то туманных далей, тычет концом палки в огонь, поправляет обуглившиеся головни, и тогда рои искр взлетают кверху, устремляются в отверстие, загораживая путь снежинкам, которые исчезают, тают прямо в воздухе, не успев осесть на пол юрты. Милый, добрый Унгуштаев. За последние дни он совсем сбился с ног — глаза ввалились, носа почти не видно, скулы так обострились, что кажется, желтоватая пергаментная кожа порвется, лопнет от неосторожного прикосновения.

Я заговариваю со стариком, прошу, чтобы он рассказал о прошлом тофаларов. Ведь он отлично помнит те времена, когда тофы небольшими кучками — по три-четыре семьи — кочевали по Саянам. Как они тогда жили — был ли у них общий вождь, или каждая семья промышляла как придется?

— Был Большая Голова, — говорит старик.

— Кто это?

— Главный вождь всех тофаларских племен.

— Он, должно быть, давно умер?

Унгуштаев смотрит на меня и улыбается. Я уже знаю эту усмешку. Он всегда так усмехается, когда мой вопрос представляется ему наивным, когда я выдаю, что ничего не смыслю в их тофаларских делах. Смотрит и улыбается, как бы говоря: «Ну как я объясню тебе, если все надо начинать с азбуки, словно малышу какому-нибудь».

— Человек может умереть, но имя не умирает, — говорит он.

— Значит, все тофские вожди носили это имя?

— Да.

— Вождь умирает, а сын принимает по наследству имя Большой Головы и возглавляет все тофаларские роды? Так?

— Нет, не так. Во-первых, это имя и обязанности никто не получает по наследству. А во-вторых, не обязательно было умереть, чтобы потерять это звание.

— Стало быть, вождей выбирали?

— Да.

— Как же вы это делали, если все роды кочевали по горам, по бескрайней тайге?

— Время и место все знали заранее, еще с прошлых выборов. И съезжались в то место в установленное время. У каждого рода была своя кандидатура, которую и предлагали выбрать Большой Головой. Ну, а там уже выбирали самого подходящего.

— А один и тот же человек мог быть избран два раза подряд?

— Если хороший, умный, толковый человек, так почему его не выбрать и второй раз? Если не подвел людей, почему не выбрать?

— Ясно, — говорю я. — Ну, а как выбирали? Голосованием?

— Да. Голосовали.

— Тайным голосованием?

— Нет. Открытым. Тайное голосование портит людей.

— Почему?

— Очень просто: приучает человека не говорить правду в глаза. Это как у деревенских кумушек получается. Друг дружке в глаза ничего не говорят, обнимаются, любезничают, золотыми языками друг дружку гладят, а за глаза плюются, друг друга с навозом мешают.

— Значит, голосование было открытое?

— Только открытое. Либо подымешь руку, либо не подымешь. Но и в том и в другом случае надо было сказать, почему ты так делаешь. И еще давали наказы вновь избранному Большой Голове.

— Какие?

— Чаще всего один наказ: «Не возноси до неба богачей и не дави к земле бедняков».

— Ну и как? Соблюдался этот наказ? — спросил я и невольно улыбнулся, подумав о вечном стремлении человека к совершенной справедливости. Однако моя улыбка, видимо, обидела Унгуштаева, он заметно потускнел. Желая объяснить свою улыбку, я сказал: — Наверно, не очень-то соблюдался этот наказ. Важно, пока выберут, а там… — я махнул рукой.

— Ничего подобного, — говорит Унгуштаев. — Правда, были и такие, что мало соблюдали, но такой не долго и держался. Чаще все-таки соблюдали. Да и как не соблюдать, если через год или два будешь отчитываться перед людьми. Если, конечно, ты хочешь остаться Большой Головой. А кроме того, говорю, люди знали, кого выбирают. Не каждому доверяли это почетное звание — Большая Голова.