Проснулся оттого, что кто-то сильно и настойчиво тряс меня за плечо. Я все чувствовал, понимал, что это не сон и не кошмар, но еще долго не мог очухаться, вернуться на землю из мира снов.

— Баня остынет, — дошел до меня голос конюха. Я открыл глаза и увидел согнувшегося надо мной парня. Почему-то ночью он мне показался гораздо старше, почти стариком. — Баня остынет, — повторил он, как бы извиняясь за то, что потревожил мой сон.

В небольшое окошко врывался ослепительный свет солнца. Я взглянул на часы. Полдень. Ах, какие добрые, милые люди. И баню истопили, и разбудили, чтобы не проспал. Я торопливо оделся, выбежал во двор да так и обомлел — на снегу, неподалеку от двери, свернувшись клубочком, лежал Таракан. Увидев меня, он радостно вскочил, потянулся, а потом положил передние лапы мне на грудь, стараясь лизнуть в лицо и непрестанно размахивая своим лохматым, как у лисы, хвостом.

— Этот пес ночью у наших дверей лежал, — сказал хозяин. — Я пришел из конюшни и нашел его. А утром, гляжу, опять лежит.

И мне все стало ясно. Таракан ходил на охоту только со мной. Я всегда кормил его. Пес, видно, все это объяснил по-своему: принял меня за нового своего хозяина, от которого нельзя отрекаться, болтаясь бог весть где. Такая привязанность растрогала и в то же время напугала меня, потому что Таракан мог поплатиться за нее жизнью. Кому нужна собака, которая не идет домой, а таскается за каким-то приезжим?

Нет, таких собак тофалары причисляют к тем, что не могут понять, зачем собаке дается жизнь. Поэтому я не вынес Таракану еды, а отвел к дому Унгуштаева. Старый тофалар впервые за долгие недели накормил его из своих рук, и Таракан благодарно и, кажется, виновато лизнул их. Все встало на свое место.

Словно заново родившись после бани, я пошел в сельсовет, где нашел Ивана Унгуштаева за старым своим столом, перелистывающим газеты и бумаги, которых за это время набралась куча. В углу по-прежнему стояли мой чемодан, раскладушка и постель, на железной печурке шипел чайник, — кажется, я никуда не уходил отсюда, не было ни долгих недель бродячей жизни, ни белок, ни одиноких костров, ни накинувшего белоснежную фату леса. Кажется, я только что прилетел сюда и опять улетаю. Однако старый Унгуштаев, положив телефонную трубку, сказал:

— Сегодня самолета уже не будет. Только завтра. — И, немного помолчав, добавил: — Если погода не испортится.

Как раскаленный вертел, вонзилось в меня острие тоски, однако я ничего не сказал, не выдал себя, боясь обидеть этого доброго человека. Тофалары никогда не приглашают гостя. Он сам приходит, когда ему вздумается, сам же и уходит. Это старый, должно быть, еще кочевой обычай. Но ведь и Унгуштаев не молод — в нем еще живы прежние обычаи. Гостю и впрямь не пристало рассуждать о том, как соскучился по своему дому. Что ни говори, это попахивает неуважением к хозяину и к его крову. Поэтому я и промолчал, как ни хотелось хоть одним словечком помянуть родной дом, излить хоть капельку этой отчаянной тоски.

Унгуштаев налил в стакан чаю, мы сидели за его письменным столом, пили чай и разговаривали, как старые, добрые друзья. В этом идиллическом настроении и застала нас молодая, привлекательная женщина.

— Вы меня звали? — спросила она от двери.

— Будем рассматривать вашу жалобу, — сказал Унгуштаев, налил еще один стакан, и теперь мы чаевничали уже втроем.

Спустя минуту дверь снова отворилась, и в кабинет вошла пожилая женщина. Новая посетительница глянула на меня, на Унгуштаева, а молодую женщину, казалось, не заметила. Лицо ее было увядшее, словно измученное болезнью. Глаза беспокойно бегали по комнате. Женщина развязала теплую шаль и громко спросила:

— Звал?

Унгуштаев кивнул и подвинул ей стакан чаю, но женщина отказалась, отодвинула стакан и все так же громко, режущим слух голосом спросила:

— Чего хотел?

Унгуштаев взял убористо исписанный лист бумаги и почти прокричал:

— Жалобу на тебя получили. Обсуждать будем.

— Обсуждай, обсуждай! — крикнула женщина в ответ, зло косясь на меня карими глазами, как будто я на нее пожаловался.

Унгуштаев вместе со стулом придвинулся поближе к ней, нагнулся чуть не к самому уху и кричащим голосом стал зачитывать жалобу. Только тут я понял, что женщина сильно туга на ухо, почти не слышит.

Молодая же оказалась учительницей. Она жаловалась, что однажды на уроке эта пожилая женщина ворвалась в класс, чуть ли не силой вытащила из-за парты своего сына и на глазах у ребят последними словами обругала учительницу. Теперь та требовала призвать скандалистку к порядку и грозила передать дело в суд, если подобные вещи повторятся. Я подумал, что это будет не так-то просто, потому что ближайший суд находится в Нижнеудинске, а тут, в Алыгджере, нет даже милиционера. Вся власть принадлежит сельсовету в лице его председателя, старого Унгуштаева.

— Ты почему так сделала? — прокричал в самое ухо женщине Унгуштаев.

— Я ее не ругала… Я сына бранила, почему из школы долго не приходит, — сказала женщина.

Учительница покраснела.

— Есть свидетели, товарищ председатель. Неужели я стану выдумывать? Видите, она хочет меня еще и лгуньей выставить.

Пожилая беспокойно следила за губами учительницы, пытаясь по их движениям прочесть слова, но, видимо ничего не поняв, обернулась к Унгуштаеву, вопросительно уставилась на него.