— Это я, тетя…

— Кто, кто?.. — в щели забелел кончик носа.

— Я, Криста.

Кончик носа спрятался, в щели заморгал глаз.

— Горе ты мое… Кристуте?

Женщина за дверью все еще медлила, и Кристина, малость успокоившись, тихонько попросила:

— Открой, тетя Гражвиле.

Та скреблась, дергала цепочку, бормотала:

— Поставила, чтоб от беды подальше, а когда приходится открывать… Вот те и на, горе ты мое, как заколдованная. Сроду такого не было. Ты уж прости меня, Кристуте, держу тебя за дверью, будто какую… — причитала женщина, дергая дверь. — Господи боже, горе ты мое, вот застряла, ни взад, ни вперед. Ну вот, отскочило-таки.

Дверь открылась, невысокая крепенькая женщина развела руками, хлопнула себя по бокам, опять развела руками.

— Криста, детонька… В такой час, на ночь глядя. Да чего ты стоишь? Заходи, смело шагай через свой порог.

Гражвиле тараторила не переставая, хлопала себя по бокам, наконец поймала Кристину за руку, затащила в кухоньку, обняла, расцеловала и только потом, попятившись, оглядела ее с головы до ног и спросила переменившимся голосом:

— Никак что?.. Горе ты мое, никак что худое?..

Кристина в расстегнутом легком плаще стояла рядом со своей поставленной на пол сумкой, все еще чувствуя на себе холодные пальцы тьмы. Голова кружилась, перед глазами мелькали придорожные деревья и дома, в ушах громыхал поезд. Она ехала, неслась, торопилась; а вдруг эта тесная кухонька всего лишь минутная остановка?..

— Почему молчишь, Кристуте?

Кое-как выдавила улыбку.

— Приехала, тетя. К тебе.

— Вижу, что приехала. Это хорошо. А вот гляжу на тебя, детонька… никак что… Не заболела часом?

Я здорова, я абсолютно здорова, скажу ей, но почему в ушах звон, почему голова такая тяжелая, и руки у меня тяжелые, и ноги, и вся я такая… Но это дорожная усталость, все от желания побыстрей догнать… Что догнать? За чем я гонюсь? А может, убегаю? От чего же я убегаю и за чем гонюсь?

— Глаза… у тебя такие глаза…

— Я здорова, тетя Гражвиле.

— Ей-богу?

— Правда.

— А я до смерти перепугалась. Обрадовалась тебе, что и говорить, так давно не заглядывала, но и перепугалась, горе ты мое. А почему мы тут стоим?..

Повела Кристину в свою комнату, усадила, бросилась заправлять разворошенную постель — ведь уже укладывалась. И только потом шлепнулась на стул перед племянницей, обласкала ее теплым взглядом. Седьмой десяток кончает, а выглядит куда моложе. А может, она перестала стареть двадцать или даже тридцать лет назад? Какой была когда-то, такой и осталась — шустрая, непоседа, всех облетает, всем успеет помочь и доброе слово сказать, но сама чужую руку оттолкнет: да ничего мне не надо, дескать, да у меня все ладно, полная чаша… «Умаешься, Гражвиле, все кипишь, как в котле», — сочувствуют бабенки. «Сиди я именинницей, больше устала бы». — «Не разрывайся зря, хоромы-то не наживешь». — «Пока ноги носят, пока сердце еще… ах, горе ты мое…» И бегает Гражвиле, день-деньской носится, потому что всем не хватает ее рук, бодрого голоса, доброго взгляда. Словно весь свой век в сплошных радостях прожила — сияет круглым как луна лицом, морщинки по обе стороны носа подрагивают, выцветшие бровки как-то озорно взлетают и опускаются.

— И не думай, что, не ждала. Каждый божий день жду и не дождусь. Сколько раз за письмо садилась, да писательница из меня сама знаешь какая. Читать-то еще читаю и без очков, а вот писать… Проси кого чужого. Тоже не письмо, не твоей рукой написанное. Вот так-то. Но и ты, детонька, совсем про меня забыла.

На подоконниках в горшках, обмотанных разноцветной бумагой, цвела герань, издавая терпкий запах, стену украшал образ — Вознесение девы Марии, — вызывавший в памяти времена давние, детство. О детстве напоминал и круглый стол со стертыми ножками, и сколоченная из узких планок этажерка у стены с оловянным распятием на верхней полочке, и толстая захватанная книга псалмов на стопке газет.

— Не поспеваю, тетя. Ничего я теперь не поспеваю, даже тебя проведать. Поверь.

Тетя обеими руками пригладила побелевшие волосы, скрученные в узелок на макушке, покивала.

— Сама вижу, как годы летят, о господи боже. Когда была девчонкой, на замерзшем пруду парни устроили карусель, садись, говорят, покатаем. Как раскрутили, как раскрутили, санки свистят будто ветер, все знай летит, знай летит, а я уцепилась и держусь, только бы не выпасть. Тихонечко так нынче дни летят. И опять боюсь, как бы не выпасть.

— А мне минутами кажется, что эти санки уже без меня летят, что я выпала из них.

— Чудеса, да и только! — Гражвиле всплеснула руками. — В твои-то годы, детонька… Будет врать…

Такое искреннее, непритворное удивление тети Гражвиле, просто-таки выплеснувшееся из глубины ее души, Кристину даже рассмешило, и она схватила тетину руку, лежавшую в подоле, пожала ее, потрясла.

— Ах, тетя, ведь мне уже не двадцать.

— Но и не семьдесят.

Кристина снова застыла, подняла глаза к потолку.