Чеслова еще крепче сжала обеими руками поднятые весла, округлившимися глазами уставилась на Кристину, просто обожгла ее взглядом, исполненным душевной боли.

— Счастливая ты, Криста. Хорошо тебе, что ты такая счастливая..

Кристина растерянно призналась:

— Я об этом не думаю.

— Потому и не думаешь, что счастливая. Сытый о хлебе не заботится.

Взмахнула веслами, лодка рванула с места, казалось, чайкой полетит над озером.

Кристина прижала Индре к груди и подумала: наверное, я и впрямь счастливая.

— Эх, доля моя, долюшка… — запела Чеслова. Замолкла, спохватившись, свесила голову на грудь и налегла на весла.

В следующий раз Чеслова сама вдруг стала рассказывать, что у нее был муж, расписавшись, прожили они три года, а потом… Понурила голову, усмехнулась и, услышав, как загалдели во дворике дети, свесилась из окна, крикнула:

— Лев! Уши оторву, Лев!

Ее сына никто не звал иначе как Чесиным львом. А дети, видно подученные кем-то, дразнили: «Чесин Лев на стенку лез, Чесин Лев на стенку лез!» Лев не был заморышем и крепкими кулаками тузил детей, а Чеслова, выслушав жалобы родителей, лепила пощечины Лявасу. Вот так они и жили: все война да война. И нашествия учителей. И всеобщие вздохи: ах, этот Чесин Лев!

…За стеной зашаркали шаги тети Гражвиле.

Кристина выкатилась из кровати и тихонько отворила дверь. Застыла на пороге.

— Заходи, детонька.

— Мне показалось…

— Валерьянку брала. Истинное наказание эти цирки! — В торцовое окно сочился свет далекого фонаря, и его луч падал на стекло образа девы Марии.

Кристина присела на тетину кровать.

— Не могу заснуть, — пожаловалась. — А еще такой тарарам… эти Гедонисы…

— Придвигайся поближе. Придвигайся. А то под одеяло ко мне залезь, чтоб не продрогла. Ночи-то уже прохладные. Хоть мой халат набрось, возьми со стула.

Кристину била неуемная внутренняя дрожь. Зачем она сюда приехала? Чтоб послушать тетю Гражвиле? Укрыться за чужими бедами, чужой болью?

— Что нового могу рассказать о Гедонисах?.. Тебе самой много чего известно, а Чеслову-то лучше меня знаешь. Так вот, детонька. Проводила Чеслова сына в солдаты и вздохнула. Гляжу, даже приосанилась, лоск навела, идет по улице и цок да цок, прыг да скок, задом вихляет. Одна в трех комнатах осталась, так что сразу же в ту, что со стороны дворика, жильца пустила. Мужика, не женатого. Пожил тот каких-нибудь полгода и — убирайся восвояси. Дескать, выдержать не могла: козлом воняет, ног не моет. Со смешком рассказывала, не поймешь. Вскоре другой въехал. Такой, от жены удравший. Может, год пробыл, и ему Чеся дала отставку, или сам к жене вернулся. Всякие кривотолки пошли, вспомнить стыдно. И вот гляжу — такой молоденький паренек то приходит в дом, то уходит. «Опять жильца пустила?» — спрашиваю. «Вот именно, тетя, художник он, а зовут его Бронисловас!» — гордо ответила Чеся. Художник так художник, Бронисловас так Бронисловас, мне-то что? Живет у Чеси, иногда с ней вместе в город выходит. Вышел приказ паспорта менять, понадобились карточки. Иду в ателье, дай-ка снимусь, думаю. Гляжу — этот Чесин художник аппаратом щелкает. Меня тоже отснял, отпечатал хорошо, карточку не запачкал. «И впрямь художник!» — похвалила я его Чесе. А та как захохочет! «Если б ты видела, тетя, какие он картины делает! — И шепчет на ухо: — Не удивляйся — мы уже расписались. Я — Гедонене!» — пропела свою новую фамилию, будто золотую монету на ладони подкинула. Я чуть не села в коридоре, где мы с ней столкнулись. Ничего не сказала, хоть и подмывало бросить прямо в лицо: «Как тебе не стыдно! Ведь этот твой Бронюс только на несколько годков постарше твоего сына будет!»

А через месяц или другой является из армии Чесин Лев. Гулял день, гулял другой. И по ночам гулял. Весь дом звенел. А наутро четвертого дня неотложка увезла Бронюса в больницу. Голова расшиблена, весь кровью обливается. Чеся голосит, на сына кидается, а тот с пеной у рта пустой бутылкой размахивает. «Только подойди, молодуха, только тронь меня…»

Лев удрал куда-то, наверно, подальше от греха, а Чеся привела Бронюса домой. Где Лев эти пять лет шлялся, одному богу известно. Матери не писал, она как будто и забыла про сына. Когда напомнила однажды про него, она только огрызнулась через плечо: «В нашей стране человек не пропадает». Не пропал и Лев, что правда, то правда. Этой весной ковыряюсь как-то в огородике и слышу — зарычал грузовик, остановился у ворот. Большенный, с прицепом. Из кабины выскочил мужчина и идет прямо ко мне. Лев!.. Горе ты мое… Поздоровался и ухмыляется, двумя пальцами черные усики приглаживает. Голубая куртка нараспашку, конец широкого галстука за брючный ремень засунут, а штаны, как у всех молодых, — джинсы. И башмаки желтые, остроносые, на высоком каблуке. Простоволос, на макушке — плешь. «Как живешь-можешь, тетя? — спрашивает и тут же добавляет: — В райцентре я пришвартовался, общагу дали, вот оно как. Дай, говорю, к мамаше загляну». Я все в огородике копошусь, вечер спускается, слушаю, ушки на макушке. Ничего, тишь да гладь. Гляжу, Чеся провожает своего Льва, знай щебечет, знай лепечет, и все по сторонам зырк да зырк: видят ли ее с сыном. «Заскочу как-нибудь», — залезая в кабину, сказал Лев. Однако на следующий раз поднял бучу. Как только привалит — правда, редко это бывает, — так и жди цирка.

Гражвиле замолкла, вздохнула глубоко, с натугой.

— Горе ты мое, если бы люди хоть раз на себя оглянулись, а то горазды только на других глазеть. Вот и мы с тобой судим других, косточки перемываем.

— Да не судим мы, тетя, не осуждаем. Если б не такая ночь… эта ночь…

За окном, в огородике, трещали кузнечики, единственные сейчас нарушители ночного покоя. Наверное, те же самые кузнечики из детства Кристины, которых она все норовила поймать да подержать, трепыхающихся, в маленькой ладони, чтобы по всему телу пробежала странная дрожь. Как и маленькую рыбешку, войдя в озеро по колено, как и писклявого птенца, выпавшего из гнезда. Теперь она уже не испытала бы того волнения — задубела ладонь. А может, и сердце перегорело?

Рука тети Гражвиле как-то опасливо коснулась плеча Кристины, соскользнула с него.

— Наверно, с дочкой поссорилась, детонька? Но ведь Индре хорошая девочка.

— Хорошая, — непослушными губами произнесла Кристина.

— Нынче молодежь не та, что в моем девичестве. Нагляделась да наслушалась сверх всякой меры. Скажу, что и с ними труднее, и им самим не легче. Хоть твоя-то Индре ничего такого не выкинула?

— Нет, нет, — снова ответила Кристина и как могла спокойнее, просто через силу добавила: — Ничего такого она не выкинула, ничего…

Бросила халат на стул, провела ладонями по легкому шелку сорочки.

— Спи, тетя Гражвиле. Тебе рано вставать, работа ждет.

— Сколько надо сна старому!..

— Спокойной ночи.

Постояла у двери. Воздух в комнате задрожал от боязливого стрекота осенних кузнечиков.

— Так и не вернулась…

— Чеся-то? Вернется, как же, за Бронюсом побежала.

Криста вытянулась на кровати, закрыла глаза и прислушалась: вдруг опять раздастся скрипичный концерт кузнечиков.

Где-то далеко промчалась по улице машина.