И - ничего! Хвать, хвать. И когда остается лишь взобраться, как на подоконник, веревка шлепается наземь, раздается грохот, точно падает металлическая крышка, и на тебя обрушивается целая лавина снега! Ага, я же говорил - провокация. Никаких ругательств не хватит.

Эта лавина тебя крутит, вертит, уносит, ломает, гнет, и когда с головокружительной высоты ты валишься камнем на кучку собранных сучьев, обрываются ветки, и ты еще успеваешь заметить на небе блеснувшую звездочку - розоватую, как тонкие края тех призрачных облаков. На этот раз она твоя - и ничья больше.

1992

Теплая осень

Из жизни

Мало кто помнил такую теплую осень. Листья, хотя и охваченные пламенем, не спешили опасть - сочные, тугие, они радовали глаз золотом и алой киноварью, отчего еще ярче становилась остальная зелень. И это чуть ли не в середине ноября, после Всех Святых, после всеми забытого дня Покрова! В том году, спустя сколько уже времени, газеты вновь заговорили о Чернобыле: появились первые мутанты. Нет, не у нас, где-то южнее Чернигова, да и близ Гомеля. То заяц ростом с теленка, то обыкновенный червячок, вымахавший до размеров ужа. Все эти сообщения публиковались в рубрике «Всякая всячина» рядом с предсказаниями о конце света, возможными столкновениями с астероидами, кометами - читатель ко всему привыкает, его голыми руками не возьмешь.

В последний день запоздалого отпуска собрался я в лес, а чтобы вылазка обрела видимость смысла, решил навестить не первой молодости композитора, коротавшего дни в деревенской усадьбе за Неманом. Приятный, разговорчивый дядечка, только рановато впадает в детство. Чернобыль, кстати, тут не при чем. Я знал: он опять извлечет из недр комода документы, подтверждающие дворянское происхождение, задудит в бирбине, вызывая из разных углов избы трудно дрессируемых ужей, станет поить их пастеризованным молоком, а тогда уже будет обвивать ими руки-ноги и предложит проделать это и мне. И все равно схожу, навещу, давно обещался.

Снаряжаясь в лес, всегда беру с собой нож. Какой окажется под рукой, хотя бы и хлебный. Срезать гибкую ветку орешины на хлыстик, выкопать корешок, да и вообще. Мало ли. С ножом - это с ножом.

Я выпил бутылочку кваса, отер ладонью усы и двинулся в путь.

Час ранний, лазурь, солнце еще пригревает. Мутная лента Немана среди желтоватых холмов. Я снял брезентовую куртку и присел на высокой железнодорожной насыпи близ давно снесенного моста - что за даль, эхо, туманы! Скинув курточки, группа школьников неподалеку слушала рассказ учительницы:

– ...тогда литовцы на высокой башне зажигали огонь. Так они предупреждали соседей о приближении неприятеля...

На противоположном берегу высился двугорбый курган. Я попытался представить себе пылающий на венце башни костер, но перед глазами почему-то возник черниговский вокзал, похожий на церковь с куполами-луковками, - каким он показался мне в свое время безобразным. Огромный, гулкий, грязный, полный опасностей - в сумрачных залах ожидания ужас наводили даже шишкинские медвежата. Вспомнились пустые консервные жестянки, прикованные к газировочным автоматам, и сонный гражданин у стенки в общественном туалете. Я вошел, он открыл глаза, потом предложил мне выпить какой-то мутной, резко пахнущей жидкости из бутылочки-чекушки. Давно это было, еще до всех чернобылей и революций.

– О!
– протянула учительница.
– Еще в отпуске? И наверняка собираетесь к композитору Э.?

Нехотя подтвердил: совершенно верно, к нему.

Учительница почему-то вздохнула: чего доброго, она с радостью покинула бы своих озорников и пошла со мной.

Лес встретил меня густым, парным духом - такое бывает разве что в начале сентября, когда гриб прямо на глазах прет из-подо мха да хвои. И сейчас все было ими усеяно - сплошь грузди.

Я срезал хлыстик и, помахивая им, двинулся вдоль реки - внизу, на реке, чернела рыбачья лодка, в ней спал человек. Вот так ноябрь месяц!

Вышел к мосту. За ним змеилась старая дорога, вымощенная булыжником. Безлюдная, зарастающая. После того, как срыли холм, путь на северо-восток сократился примерно на полкилометра, и мне показалось, будто по новому мосту и как бы автостраде машины ползут еле-еле, бесшумно, точно в немом кино. Лишь когда одна просигналила чуть не под носом, я шарахнулся к перилам.

Теперь я шагал по старой дороге, прямо по самой ее середине, шел и вспоминал то да се. Вон там я когда-то сломал лыжу. Там чуть было не утонул, когда вывалился из байдарки. А вон там, за поворотом, еще до войны с холма скатился и опрокинулся цирковой фургон - прямо в глубокую лощину. Меня, правда, тогда на свете не было, но и после войны город не переставал обсуждать это событие. Циркачи, при всей своей ловкости, расшиблись. Их торжественно хоронили на нашем городском кладбище, на самом почетном месте. Однако спустя добрых полстолетия их ни с того ни с сего выкопала какая-то главная цирковая гильдия или комитет. Выкопали и увезли перезахоранивать. У них была такая бумага. Оказывается, было решено всех деятелей этого сорта (или толка?) хоронить компактно, в одном месте. И они прочесывали всю Литву в поисках своих могил. Я улыбнулся, подумав: если бы живые вздумали перезахоронить всех самогонщиков, сапожников, аптекарей, пожарных... рыболовов и музыкантов? Сколько было бы хлопот. А суеты, суеты сколько.

Вот и хутор. Пусто, тихо. Ни переливов волшебной бирбине, ни ужиного шипения. И самого помещика не видать.

– О-хо-хо, а-ха-ха!
– воскликнула бабка композитора и шагнула через порог мне навстречу. Босиком!
– Нету его, нетути! Понаехало каких-то из города, на мелком автобусе. И увезли. Играть, ага, играть! Пивка хочешь?

Я выпил бутылку холодного пива, с наслаждением рыгнул, поблагодарил хозяйку и распрощался без всякого сожаления. Нетути - значит, нетути. С вершины холма еще раз глянул на долину - давно знакомое зрелище! Деревья основательно поднялись и уже закрывают реку. А на самом горизонте серой стеной тянутся многоэтажки, угрюмые даже на таком расстоянии.