Был август. Стоял жаркий солнечный день. В открытые окна кабинета врывался порывами теплый душистый воздух; сквозь чащу листьев сверкало солнце и дрожало светлыми пятнами на полу и стенах. Павел Семенович Верстовский был немного поэт в душе, и в такой день ему особенно были ненавистны его обычные занятия. Ужасен закон борьбы за существование. Но к чему упоминают о нем, говоря о преступности? Отравляют, поджигают, насилуют... разве это в борьбе за существование? Это какая-то страшная, неистребимая болезнь общества, какое-то чудовищное уродство, и с постепенным ходом прогресса оно растет и охватывает все большие и большие круги общества, становясь неуловимым.
Annotation
Зарин Андрей Ефимович
Андрей Зарин
Наш уважаемый
Зарин Андрей Ефимович
Наш уважаемый
Андрей Зарин
Наш уважаемый
Был август. Стоял жаркий солнечный день. В открытые окна кабинета врывался порывами теплый душистый воздух; сквозь чащу листьев сверкало солнце и дрожало светлыми пятнами на полу и стенах.
Павел Семенович Верстовский был немного поэт в душе, и в такой день ему особенно были ненавистны его обычные занятия.
Ужасен закон борьбы за существование. Но к чему упоминают о нем, говоря о преступности? Отравляют, поджигают, насилуют... разве это в борьбе за существование?
Это какая-то страшная, неистребимая болезнь общества, какое-то чудовищное уродство, и с постепенным ходом прогресса оно растет и охватывает все большие и большие круги общества, становясь неуловимым.
Верстовского при его занятиях иногда охватывал ужас. Перед ним проходили одно за другим преступления, мерзкие, страшные и вместе с тем пошлые по своей рутине; в его кабинете перебывали сотни преступников, отвратительных, но вместе с тем глупых до наивности. Законный процент, который установила статистика и который рос с каждым годом.
И вникать во все мерзости человеческого падения год от году становилось тяжелее Верстовскому.
В этот день было особенно тяжело. Жертву гнусного преступления он видел каких-нибудь две-три недели назад. Невидимые нити начинали переплетаться между ними, и он испытал ужас и мучительную боль, увидев ее бездыханное тело. Вспоминалась она ему и живой, и мертвой.
Ненависть и омерзение он чувствовал к преступнику и с трудом должен был подавлять их в течение допроса.
Перед столом, за которым он сидел, стоял высокий, лохматый мужик в калошах на босую ногу, в рваных брюках и заплатанной ватной кофте, надетой поверх грязной ситцевой рубахи.
Верстовский, избегая смотреть на него, спрашивал и сейчас же быстро записывал его показания.
– - Приписанный к здешнему мещанству Семен Гвоздев?
– - Так точно. Гвоздев, -- повторил оборванец.
– - Православный... 34 лет... Холостой?
– - Холостой.
– - Лишен жительства в столице? Три раза судился и отбывал наказание? В последний раз за кражу со взломом сидел два года. Вышел в этом апреле?
– - Так точно. В апреле, -- подтвердил Гвоздев сиплым голосом, переступая с ноги на ногу.
Верстовский быстро писал, окончил, отложил перо, закурил папиросу и спросил:
– - Ну, что вы скажете по этому делу? Может, сознаетесь. Это -- скорее и для вас лучше.
Гвоздев встряхнул головою, двинулся к столу ближе и заговорил:
– - Невиновен. И в уме не было. Это точно. Судился три раза. Ледник обокрал, белье с чердака. Теперь у хозяина сундук разбил. Это точно. А тут невиновен. Видит Бог!
– - Бога оставим, -- резко перебил Верстовский, -- а как же часы с цепочкой в твоей берлоге оказались?
Он говорил ему и ты, и вы.
Гвоздев вздернул плечами.
– - Не пойму. Этого не пойму. Не иначе, как подбросили.
– - Кто?
– - Надо быть, Сергей Никанорыч. Кому больше.
– - Верстовский вздрогнул и в первый раз взглянул на Гвоздева. Его лицо было взволновано. Отекшее, красное, оно заметно побледнело, а глаза быстро моргали.
– - Сергей Никанорович? Клокчин?
– - с изумлением повторил Верстовский.
– - Не иначе. Позвольте, я вам по порядку. Как на духу.
Верстовский кивнул, и его лицо приняло усталый вид. Знает он эти исповеди! Наглое, скучное и глупо сплетенное вранье.
Гвоздев встряхнул головой, переступил с ноги на ногу, глубоко вздохнул и начал:
– - Лежу это я однова. Этак к вечеру; солнце закатывалось. Гляжу, а в кустах -- господин Клокчин стоит и на меня смотрит...
– - Где лежите?
– - A y себя в шалаше. Вот, где часы нашли. Я его еще в мае приспособил.
Верстовский кивнул и закурил папиросу.
– - Значит, Сергей Никанорович вышел из кустов и вас увидел?