Красивая молодая Елизавета с ненавистью и страхом служила одною прислугою у старого развратного ростовщика Георгия Кандуполо. Она была взята из Воспитательного дома, и голубая кровь одного из ее родителей сказывалась в нервных ноздрях ее изящного прямого носа, в тонких бровях и маленькой руке; а красная грубая кровь другого -- в ее росте, широкой груди и низком упрямом лбе, -- что делало ее красавицей, возбуждающей зависть у богатых клиентов Кандуполо. Она попала к нему 16-летней девчонкой, когда жива была еще его жена, старая ведьма с крючковатым носом и пучком седых волос на подбородке. Она сидела в кресле на колесах, постоянно с палкой в руке, и Елизавета возила ее по всем четырем комнатам, а старуха за всякую малость ругала ее и била палкой. -- Ничего, Лизавета, -- говорил ей старый Кандуполо, -- она скоро сдохнет. Потерпи немного. Его голос звучал ласково, из-под густых бровей на нее устремлялся горячий взгляд, и ей становилось страшно. Но, запуганная с детства, совершенно не знающая жизни, она думала, что этот дом -- единственное ее убежище, и рабски покорно мирилась с своей долей.
Annotation
Зарин Андрей Ефимович
Андрей Зарин
Нить Ариадны
Зарин Андрей Ефимович
Нить Ариадны
Андрей Зарин
Нить Ариадны
Красивая молодая Елизавета с ненавистью и страхом служила одною прислугою у старого развратного ростовщика Георгия Кандуполо.
Она была взята из Воспитательного дома, и голубая кровь одного из ее родителей сказывалась в нервных ноздрях ее изящного прямого носа, в тонких бровях и маленькой руке; а красная грубая кровь другого -- в ее росте, широкой груди и низком упрямом лбе, -- что делало ее красавицей, возбуждающей зависть у богатых клиентов Кандуполо.
Она попала к нему 16-летней девчонкой, когда жива была еще его жена, старая ведьма с крючковатым носом и пучком седых волос на подбородке. Она сидела в кресле на колесах, постоянно с палкой в руке, и Елизавета возила ее по всем четырем комнатам, а старуха за всякую малость ругала ее и била палкой.
– - Ничего, Лизавета, -- говорил ей старый Кандуполо, -- она скоро сдохнет. Потерпи немного.
Его голос звучал ласково, из-под густых бровей на нее устремлялся горячий взгляд, и ей становилось страшно.
Но, запуганная с детства, совершенно не знающая жизни, она думала, что этот дом -- единственное ее убежище, и рабски покорно мирилась с своей долей.
Старуха померла, и старик после ее похорон напился и, пьяный, сказал Елизавете:
– - Видишь, и подохла. Я знал. Ну, вот ты и одна. Ну, вот и береги меня. Что, любишь старого?
– - И дрожащими руками он обнял ее и приблизил к лицу ее синие холодные губы.
В нем была тайная сила власти над нею. Высокий, жилистый, худой, с длинной седой бородой, с крючковатым носом и острыми темными глазами под нависшими бровями, мог ли он нравиться расцветающей красавице.
Жилистые руки с крючковатыми пальцами, синие губы с холодной склизкой чешуей могли ли дать ей наслаждения ласки. Но она послушно шла на его зов и равнодушно отворачивалась от молодых и красивых, статских и военных щеголей, которые посещали старого грека, чтобы брать у него деньги за векселя, за драгоценные вещи, за риск фамильной честью и за страх уголовного суда.
Один гусарский ротмистр говорил Елизавете:
– - Брось старого черта. Я тебя барыней сделаю, пыль на тебя не опустится, в шелке ходить будешь. Брось.
Елизавета только улыбнулась и отвела в сторону протянувшуюся к ней руку.
– - Нет, его нельзя мне оставить. Никак нельзя, -- сказала она тихо.
Вечером старый горбоносый грек укладывал в открытое бюро толстые пачки денег и гортанным голосом говорил стоящей в дверях Елизавете.
– - Соблазнял дурак.
– - Что там. Болтал только...
– - Дурак. На тебе заклятие -- мне служить, а он лезет. Захочу, обращу его в осла, в кошку. Немощь ничтожная. Чья ты? Ну, чья?
Он захлопнул крышку бюро и устремил на Елизавету блестящий взгляд.
Лицо ее побледнело, она задрожала и, идя к нему, говорила:
– - Твоя, твоя...
– - И помни это. Заклятие на тебе, -- как в полусне слышала она его голос.
Жили они затворниками.
Парадная дверь запиралась на ключ, на тяжелый дверной крюк, на толстую цепь и никто не входил через нее сразу.
Резкий голос Кандуполо спрашивал через дверь, кто звонит. Потом Елизавета открывала дверь настолько, насколько допускала короткая цепь и, когда Кандуполо убеждался в безопасности, Елизавета впускала посетителя.
Задняя дверь на лестницу из кухни запиралась тоже на засов и крючок, а когда наступало время спать, дверь из передней в комнаты замыкалась на замок, комната, где стояло бюро с деньгами и сундук с вещами, запиралась тяжелым железным болтом; вторая дверь из кухни на черный ход замыкалась тоже, и все ключи осторожный грек брал с собою.
– - Так, Лизавета, нам спокойнее, -- говорил он, совершив обход по комнатам, -- злые люди, как волки зимою, так и рыщут. Вот моего друга знатный офицер убил. И подумать нельзя.
– - И он рассказывал ей процесс Ландсберга.
Кроме клиентов у них никого не бывало. Елизавета справлялась по хозяйству одна, да и хозяйство было незатейливо, и дни ее текли монотонно, как падающие из крана капли воды.
Душа ее дремала, страсти спали и немногие книжки, которые она читала, не будили ее воображения.