Лилиана, с трудом преодолевая дрожь, недоверчиво посмотрела на него.

— Да, да, он пришел сюда. С большим риском и для себя, и для меня. Так что попробуй теперь не есть! Это главное условие, которое я поставил. — Отвернувшись от девушки, чтоб не смущалась, он сунул ей в руки расческу и вышел.

В коридоре к нему бросился Фурникэ.

— Пойди посмотри на нее, даже не знаю, ей-богу, будет ли еще случай, — хмуро сказал он практиканту. — Подумать только: ты любишь ее, она любит тебя, однако сама же укорачивает себе дни — но на кой черт тогда риск, который грозит мне? Может быть, сразу передать им? Жаль, конечно, нашего роду-племени, зато сразу избавимся.

— А если ее вообще не нужно было брать? — несмело спросил тот.

— Могу сегодня же вернуть домой — чтоб тут же растоптало гестапо.

— Нет, нет, господин эксперт, пожалейте! — в отчаянии проговорил Фурникэ. — Нужно сделать все возможное!

— Проси не меня — ее. Войди в мое положение — между молотом и наковальней. Хотя бы время от времени нужно кого-то им подбрасывать. Если увидят, что я приложил руку, могут что-то заподозрить. Для благополучного исхода нужно серьезное оправдание. Ты юрист, вот и найди выход из положения. Этим нужно обязательно бросить кость — хорошо подумай, кого именно. Тогда спасем ее. Только пусть больше не попадается, уговори как-нибудь. Им же нужно что-то солидное. Чтоб кость основательно застряла в горле. Понял, о чем говорю?

— Понял, господин эксперт.

— Если б можно было поточнее разведать относительно немца, удравшего из концлагеря! Нам он ни к чему — ариец, их крови. Понимаешь? Заткнем рот их же человеком! Однако для этого прежде всего нужно его найти. Он, безусловно, где-то здесь, хотя до сих пор на след не напали. Никаких примет! Ты ничего о нем не знаешь? Хотя бы уточнить, кто познакомил с ним Лилиану? Она, как видишь, молчит. Между тем шефы из Кишинева требуют немедленно найти его.

Фурникэ слушал, низко наклонив голову и нервно теребя в руках шляпу. В какую-то минуту он пожал плечами, да так и застыл, забыв распрямить их.

— Ну ладно, тебе сейчас не до разговоров, беги — бедная девочка ждет! На обратном пути заглянешь ко мне — кажется, родилась интересная мысль…

Надзиратель пропустил Фурникэ в камеру.

Девушка посмотрела на него и не поверила своим глазам.

— Дэнуц, милый мой! Значит, этот фашистский скорпион все-таки сказал правду!

— Однако плату нужно предъявить немедленно, дорогая, — по-мужски сдержанно проговорил он, обнимая и целуя девушку. Затем, оторвавшись от нее, стал разворачивать довольно тощий пакет, в котором были бутерброды. — Тебе нужно поесть, Лилишор! Хотя бы немного, я обещал ему. Иначе не давал свидания.

— Скорпион, — повторила девушка, — скотина. Сочувствует, сюсюкает: ты мне в дочки годишься… Я не дотронусь до куска хлеба, пока не освободят!

И замолчала, словно испугавшись, не обидела ли его этими словами. Дэнуц, однако, никак не ответил на ее безмолвный вопрос, разве что сделал незаметный знак рукой, давая понять, что в камере кто-то есть.

В ту же минуту пожилой немец, сидевший на складном стуле, внезапно поднялся на ноги — как будто не девушке, а ему сказал это Дан. Сложив стул — в сложенном виде он напоминал тоненькую книжку — и даже не взглянув на арестованную, он шаркающей походкой вышел из камеры.

— Скажи сам: на каком основании меня арестовали? Ведь я ни на чем не попалась — за что же держать! С сегодняшнего дня я откажусь еще и от воды, да-да, милый мой Дэнуц! — Эти слова словно придали ей бодрости, и она внезапно рассмеялась. Затем крепко, насколько позволяли силы, обняла его, словно хотела утопить что-то в этом объятии. — Тебе плохо без меня?

— Ты не сможешь выстоять, девочка, — только это меня тревожит! — решительно проговорил он и сразу же, предвидя, как примет она эти слова, стал объяснять: — С физической точки зрения, разумеется. Не выдержит организм… И что же тогда будет?

— Не заставляй меня есть — не поможет. Я потому и преклоняюсь перед коммунистами, что они бесстрашно объявляют голодовку в тюрьмах. Особенно трудно было первый день. Второй… тоже не сладко, но уже легче. Никакая я не героиня, но и не поддамся на уговоры. Меня даже с ложки пытались кормить, — слабо, еле заметно улыбнулась она. В этой улыбке не было ничего от прежней, живой и лукавой Лилианы. — По-моему, этой голодовкой я свожу счеты и со своими стариками — становлюсь взрослой в конце концов. Теперь в этом убедились бы и ребята из группы. В особенности Илона — больше не посылала бы в пансион для богатых барышень. Как ты думаешь, Дэнуц?

— Раньше — я имею в виду довоенные годы — голодовки носили совсем другой характер, — несмело начал он. — Буржуазия, какой бы она ни была — более или менее либерально настроенной, — все равно уступала требованиям рабочих. Но в наших условиях голодовка не может служить оружием в борьбе. Насколько мне известно, даже коммунисты сейчас к ней не прибегают. Мне лично она непонятна, отдает бессилием… Сам себя бросаешь на произвол судьбы, — голос его звучал взволнованно. — Не сердись, Лилишор, не принимай меня за слишком чувствительную особу. Поверь: я стараюсь подняться над своей любовью и потому говорю — ты должна есть, для того чтобы жить. Чтоб сопротивляться, не сникнуть. Они только этого и ждут. Ты должна жить, Лили!