Мохов согласно кивнул.

Сорвался холодный, пронзительный ветер, поднял пыль. Инструктор натянул шляпу на глаза, как кепку. Чувствуя внимание Мохова, продолжал:

— Написать заявление об уходе — проще пареной репы. Только, уступая место Каймакану, ничего не решишь. Ведь даже завхоз, и тот проблема. Но он как раз из тех, которых хаос не коснулся. У него было свое знамя, красное. Он проносил его тайком от жандармов и, если заметили, и сейчас не развернул его по-настоящему: его прошлое пока не признано, он оказался вдруг вне партии. Видите, как он смотрит на нас? Он также стоял на пороге, когда мы начинали собрание. Таков Мазуре. А как быть с Топорашем, с Цурцуряну? Предоставить их Каймакану? Но что представляет собой сам Каймакан? Вы в этом разобрались до конца?

Миронюк замолчал. Потом быстро простился с директором и сердито зашагал по тропке мимо конюшни. Поравнявшись с Мазуре, поздоровался, сделал несколько шагов, потом круто повернулся, будто решил в этот вечер расквитаться со всеми.

— И что ты здесь стоишь битых два часа, как столб? — разогнался он, как и сам не ожидал.

Мазуре молча поднял на него глаза.

— Ясно, — сказал Миронюк. — Я иду с партсобрания, а ты вот, бывший подпольщик, — в стороне. Но даже если признают твое прошлое, все равно автоматически не восстановят в партии. Ты попадешь в категорию «выходцев из зарубежных компартий», с тебя спросят вдобавок две рекомендации коммунистов с дореволюционным стажем, с которыми ты вместе работал не меньше года. А где найдешь такие рекомендации? Что поделаешь, мы ведь не можем нарушить Устав.

Миронюк говорил нарочито резко, сердито, а когда сочувствие грозило прорваться, делал длинные паузы, чтобы набраться опять этой спасительной резкости.

— Мы пока не признали твоего революционного прошлого. Но ведь ты сам, перед лицом своей совести, признаешь его? Этого права, думаю, никто у тебя отнять не может?

— Никто, — ответил Мазуре, не двигаясь с места.

— Слышал, тебя частенько распекает Каймакан, — бросил Миронюк, глядя в сторону. — Почему ты его ни разу не одернул? Пусть почувствует, что тобой, бывшим подпольщиком, помыкать нельзя.

— Но я сам вижу, что у меня, как ни бьюсь, не ладится с хозяйством. А прошлое… прошлое не дает мне права…

— А у Каймакана больше прав?

— Он — совсем другое дело. От него нельзя столько требовать, как от меня. Он и моложе и не прошел такой школы, — твердо возразил Мазуре. — И потом, Каймакан приносит реальную пользу училищу.

— Но и вред. Одной рукой поправит, другой испортит. Сегодня твой Каймакан излагал такие теории, что дай ему волю…

— Может быть, от других слышал, вот и повторяет, — вставил Сидор.

Миронюк вскинул брови.

— Знаю я, от кого он слышал, — пробормотал он, уклоняясь от взгляда Сидора. — У того, к сожалению, слово имеет вес.

Сырой ветер бил прямо в лицо инструктору. Сидор завел его поглубже под навес конюшни, усадил на каменный выступ, а сам остался стоять.

— Понимаю. От кого-нибудь из министерства, — сказал Сидор. — Ну и что? По крайней мере теперь знаешь — где, кто и что. А в подполье ты не мог знать товарищей из центра. Конспирация. Выпуск и распространение изданий, директивы, информация о политическом положении — все через связного. А если случалось потерять и эту связь?! Не на день, а на месяц остаться без контакта? Думаешь, партия прекращала свою деятельность? А если в руководство пробирался провокатор? Подбивал тебя на какое-нибудь дело, и он же выдавал тебя… Старался сеять недоверие, подорвать наш революционный дух. Не удавалось это. Больше того. Кто-нибудь арестован — другой встает на его место. Проваливается подпольная типография — лозунги партии пишутся на стенах… Как бы ни был богат арсенал врага, наша вера была всегда сильней.

Мазуре говорил глуховато, без жестов, ни к кому не обращаясь. Казалось, он просто размышлял вслух и только теперь вспомнил об инструкторе.

— Говоришь, его слово имеет вес? — вернулся он к тому, с чего начал. — Кто бы он ни был, что бы ни говорил, какая сила в его словах, коли нет в нем той веры?

Миронюк разглядел в вечерних сумерках, как оживилось лицо завхоза. «Ишь ты! — подумал он. — А я-то его жалел! Совсем забитым казался. А как послушаешь его… Убей меня бог, он в седле!»

Инструктор райкома почувствовал все-таки необходимость вмешаться.

— Вы были всего лишь горсткой повстанцев, — сказал он, поднимаясь. — Спору нет, вы были готовы отдать жизнь за общее дело. Но надо понять — время лозунгов, написанных углем на стенах, прошло. Теперь мы — огромная держава. Первое социалистическое государство в мире. Наша партия совершила революцию, освободила, кстати, и Бессарабию…

— Все это так, конечно, но партия — это не абстрактное понятие, — не сдавался Сидор. — Партия в каждом коммунисте. В товарище Мохове, в тебе, в Пержу, партия — это и София и я…

Миронюк удивленно посмотрел на него.

— Да, да, я, — повторил Мазуре. — Считаю себя коммунистом с тридцать второго года, хотя не получил еще партбилета.

— Как так — считаешь себя?! — воскликнул инструктор.

— Скоро меня восстановят в партии. С полным стажем, — успокоил его Сидор. — В этом можешь не сомневаться.

Он помолчал.

— А Каймакану буду подчиняться во всем, как и прежде. Но в том, что касается моего места в партии, тут никому не уступил и не уступлю ни на йогу! Так и знай!