Старик запыхался от быстрой ходьбы. На ходу он снял шляпу, вытирая пот со лба.

— Народу сколько! Праздник какой!..

Из одной колонны Цэрнэ услышал оклик Анишоры.

— Отец! — кричала она, махая белым платочком. — Мы идем в тюрьму освобождать политических заключенных!

Старик остановился на секунду, глядя на Анишору. Дочь еще что-то кричала ему, но он уже не слышал ее, да и не огорчался этим. Он видел только, что лицо его Анишоры сияет, как ослепительно белый платочек, которым она машет. И даже еще ослепительнее. Как солнышко!..

— Товарищ мастер! Товарищ мастер!..

Это Урсэкие, на голову выше всех идущих в колонне, приветствует его, поворачивая плакат лицом к нему, своему мастеру. А возле него, вынырнув из толпы, на мгновение показывается голова младшего Доруцы.

— Товарищ мастер! Товарищ мастер!..

Но время не ждет, а учеников много и колонн много. А Арон… Эге, Арон его обогнал! Он далеко впереди. Цэрнэ надевает шляпу и прибавляет шагу.

— На секунду задержимся здесь, на станции, — говорит Арон, останавливаясь. — Я покажу тебе одну нашу маленькую проделку.

Но Цэрнэ и слушать не хочет:

— На большак! На большак! Выйдем на большак! Некогда останавливаться!

И Арон ничего не может с ним поделать.

— Тут вечером прошел румынский полк. Вот драпали! — рассказывает он, еле поспевая за Цэрнэ. — На станции были свалены сотни тонн пшеницы. Они согнали нас под конвоем, наставили пулемет и: "Наполняй мешки!" Это пшеницу-то, собранную трудом народа!.. Чтобы они, значит, увезли ее из Бессарабии!.. Мешки-то мы наполнили, иначе нельзя было — пулемет. Но только внизу в каждом мешке сделали надрез. А потом разошлись, спрятались, чтобы не нашли нас…

Переводя дыхание, Арон продолжает:

— Вот я и хотел показать тебе, что весь хлеб остался на перроне. Возьмется солдат за мешок, чтобы погрузить его в вагон, да так и остается с пустым мешком в руках. А искать виноватых у них уже времени не было. Так и убрались ни с чем!

Арон снял свою помятую кепку, обнажив высокий, как и у сына, лоб, и с мечтательной улыбкой, осветившей его истощенное, по-детски счастливое лицо, заключил:

— Сейчас там стоит дежурный из наших и делит пшеницу между бедняками. Но кто в такой день пойдет за пшеницей!

На большаке Цэрнэ вдруг остановился как вкопанный, показывая рукой вперед:

— Что там такое?

У поднятого шлагбаума, который до настоящего дня обозначал глухой барьер между городом и селом, стояла группа рабочих. На рукавах у них алели повязки. В стороне высилась куча брошенного оружия. Изнуренные тяжелыми годами службы, одетые в защитную латаную одежду, но с веселыми возгласами, в которых так и прорывалась безграничная радость, возвращались солдаты бессарабцы по домам.

К мастеру и грузчику важно подошел старичок. Он был опоясан полотняной перевязью. На веревочке у него болталась бутылка с питьевой водой, заткнутая большой кукурузной кочерыжкой. Голова старика была покрыта большим, странным картузом, из-под которого выбивались желтовато-белые пряди волос.

— Дядя Штефан! — радостно крикнул Цэрнэ, с уважением снимая шляпу.

Это был он — уволенный после забастовки дядя Штефан.

Бывший кучер и сторож ремесленной школы коротко ответил на приветствие, важно поднеся пальцы к картузу. Залившись громким смехом, старик стиснул старого мастера в долгом объятии.

— Рабочая милиция! — тут же объяснил он, поглаживая свою повязку. — Кое-какая практика у меня сохранилась еще с семнадцатого года, а кое-какая — от школьного подполья. Да, рабочая милиция! А вон, гляди, бредут бедняги эти. Спаслись из ада службы… Королевская армия. Эх, гляди-ка на них!

Взглянув еще раз на солдат, швыряющих оружие в кучу, старик мгновенно смягчился.

— Да! — покачал он сокрушенно головой, поправил свою перевязь и вдруг спросил взволнованно: — Хотите пройти вперед, встретить наших? Идите, встречайте, они выходят уже на большак. Днестр больше не разделяет нас!

Как ни хотел дядя Штефан держаться с суровым достоинством, глаза его не слушались, и на них выступили слезы. "Двадцать два года!"

К куче брошенного оружия подошел солдатик, еще более изнуренный и ободранный, чем все, кого пришлось видеть дяде Штефану. Только винтовка и сильно обтрепанные, полинявшие защитные брюки свидетельствовали о том, что человек этот солдат. Сквозь пыль, покрывавшую его босые разбитые ноги, выступали кровавые пятки. Швырнув свою винтовку на груду оружия, солдатик тяжело вздохнул и, глубоко задумавшись, стоял неподвижно, словно его внезапно одолела усталость от всех страшных ночей и дней службы.

Дядя Штефан подошел к нему:

— Эх, паренек, тебя королевская власть, видать, совсем обидела! Разутый…

Солдат взглянул на стоявшего перед ним старика и вдруг, точно задохнувшись, глотнул воздух и закричал:

— Дядя Штефан!

Старообразное и бледное лицо солдата осветилось сиянием большого человеческого счастья. Он раскрыл объятия, готовый заключить в них дорогого ему старика, но руки его беспомощно повисли в воздухе. Сияние на лице потухло. Уныло и виновато глянули испуганные глаза.