— Пенишора! — воскликнул старик. — Ты ли это? Пенишора опустил голову и, постояв немного, словно в раздумье, начал медленно поднимать руки вверх.

Дядя Штефан смотрел на него недоумевающе, затем, поняв, взволнованный, бросился к солдату.

— Опусти руки! — крикнул он не своим голосом. — Слышь ты? Сейчас же опусти руки! И подними голову. Выше голову! Выше! Выше! Мне нужно, чтобы подняли руки фабианы, хородничану и вся белогвардейщина. А ты… — Дядя Штефан тронул Пенишору за плечо, тихонько привлекая его к себе. — Чижик ты несчастный, надломились твои крылышки…

Уткнувшись лицом в плечо старика, Пенишора по-детски заплакал.

— Хотели меня насильно угнать из Молдавии, — сквозь всхлипывания бормотал он еле слышно, — с их армией… потому что я доброволец и красные меня, мол, не пощадят. Передали под надзор унтер-офицеру. А бессарабцы готовились бежать: Федор Мыца… А мне не доверяли… Я видел самолет с красной звездой… Ночью я убежал — через жнивье, через овраги, чтобы не попасться на глаза унтер-офицеру… один, через овраги, один…

Вдруг оба повернули голову к дороге, откуда доносились крики "ура". Дядя Штефан быстро оправил на себе перевязь.

— Ну, довольно! — промолвил он сурово, снова ощущая себя деятелем рабочей милиции. Молодецки взявшись за бутылку, висевшую у пояса, старик поболтал ею возле уха, чтобы услышать плеск воды, затем вытащил из горлышка длинную кукурузную кочерыжку и протянул бутылку солдату: — На, пей! У тебя прибудет сил, окрепнут крылья, а то вот наши идут…

Обветренные губы Пенишоры жадно прильнули к горлышку…

Людской поток все прибывал и прибывал. Неподалеку от рогатки из толпы вышел высокий моложавый человек и, будто ища кого-то в конце колонны, спокойно пошел назад. Гладкое, свежевыбритое лицо его лоснилось. Лоснился и свежевыбритый череп. На груди у него, на полотняной блузе горел, как цветок мака, красный бант. Вдруг он нырнул в ближайший переулок.

Здесь было пустынно — все были на окраине города, у большака. Человек, замедлив шаг, достал из кармана маленькое зеркальце и погляделся в него: "Гм, напрасно я боюсь".

Продолжая глядеться в зеркальце, он провел рукой по подбородку, по щекам, по макушке и остался очень доволен.

"Недаром шеф был поражен моей новой внешностью, — подумал он, засовывая зеркальце в карман. — Прямо цыпленочек, только что вылупившийся из яйца, — сказал он. — Как раз подходишь для работы в комсомоле. На, получай деньги, документы. Принимай указанный район и действуй!.. Для комсомола, положим, несколько устарел, но, как бы там ни было, без бороды кажусь намного моложе…

По лицу преподавателя истории Хородничану пробежало облачко грусти. Элеонора… Красивая и неверная Элеонора бежала с этой дубиной стоеросовой — Фабианом! Остался он, Хородничану, осталась госпожа Флорида… Вот тебе и на! Нашел с кем себя рядом ставить! Госпожа Флорида… Она-то действительно в затруднительном положении, в то время как он… Ничего, что пришли большевики. Хородничану все равно постарается встать на ноги. Главное — не унывать!

…Когда на большаке появился первый советский танк, люди не посторонились с дороги, а добежали ему навстречу. Танк остановился, окруженный народом. Люди смеялись и плакали от радости, целовались и засыпали танк цветами. Из люка высунулся танкист. К нему на броню вскочили дети. Словно в рамке из цветов и брони, выглядывали их радостные, раскрасневшиеся лица.

В толпе, окружившей танк, были старый мастер Цэрнэ и грузчик Арон Горовиц. Цэрнэ так и застыл на месте, глядя на танкиста и на детей.

— Поехали дальше, ребята! — раздалась команда.

Танк тронулся, оставляя за собой синеватую полоску дыма. За ним шли другие танки, также убранные цветами, с выглядывающими из люков танкистами и детьми. А мастер Цэрнэ все стоял неподвижно со шляпой в руке, провожая горящими глазами машину за машиной.

— Дети!.. Счастливые, радостные, улыбающиеся! Ты понимаешь, Арон? Понимаешь? — бормотал он. — Вот что нужно выбивать на меди… Понимаешь ты меня?..

— Цэрнэ! Старичина! Погляди-ка! Освобожденные из тюрьмы! Идут! На свободе… мальчик мой, Давид!.. — крикнул вдруг Арон, рванувшись вперед.

Незадолго до подхода Красной Армии Фретич шагал по улице в одной шеренге с Доруцей. Колонна спешила освободить заключенных товарищей, чтобы им выпало счастье увидеть вступление первых колонн Красной Армии в город.

— Александру, хочу сознаться в одной ошибке, — сказал Доруца. — Глупо я поступил, уничтожив цветник Фабиана. Цветы-то в чем виноваты?..

Фретич восторженно всматривался в передние ряды колонны, словно измеряя расстояние, которое остается до тюрьмы. Радостно взглянув на друга, он по-братски обнял его за плечи.

— Брось об этом сейчас… Теперь уж мы не ошибемся! — воскликнул он с воодушевлением.

…В широко распахнутых воротах тюрьмы показалась первая группа заключенных. Бледные, истощенные, но радостные лица. Вон Володя Колесников… Вон кудрявая голова Виктора, его синие сияющие глаза… Вон Давид Горовиц…

К освобожденным со всех сторон тянулись руки. Их готовы были подхватить, поддержать, понести…