Шрифт:
Дома меня встречают другие неожиданности. Только вхожу в избу, как ловлю на себе мамин взгляд. Она чем-то взволнована, обрадована.
— Йеронимас, у меня для тебя радостная весть, — говорит мама и идет ко мне.
«Что-нибудь об отце», — первое, что приходит мне в голову.
— Наши перешли границу Литвы. Приближаются к Вильнюсу.
— Вот почему так здорово грохочет, — отвечаю я.
Мама останавливается, обнимает меня и говорит:
— Вот вернется отец… Вернется, и тогда…
Мама все крепче прижимает меня к себе. Я обмираю. Я слышу, отчетливо слышу, как хрустят под рубашкой листовки. Слышит и мама.
— Что у тебя там, Йеронимас?
Конечно, маме можно показать без всякого страха, но мне не хочется выдавать нашу тайну.
— Ничего.
Мамины пальцы пробегают по моей груди. Бумага сама выдает…
— Покажи-ка.
Я стою, опустив руки. Мама сама расстегивает на мне рубашку и достает листовки. Читает.
— Где взял?
Я молчу. Мама не отрывает от меня глаз.
— Ты должен мне сказать.
— Ну, мы сами…
— Кто это «мы»?
— Не скажу.
— Та, что Пигалица показывал, тоже была ваша?
— Наша.
Мама снова обнимает меня. Ерошит волосы, шепчет:
— Кто бы мог подумать. Совсем еще дети…
— Нет, мама, мы уже не дети. Сегодня ночью понесем, расклеим. Пусть люди читают.
Мама на минутку задумывается. Потом вдруг встает и выходит в сени. Возвращается. В руках у нее пачка бумаги.
— Йеронимас, тогда и эти.
Я хватаю стопку листовок. Они пахнут краской. Пробегаю глазами одну из них.
«Товарищи! Граждане и гражданки! Близится час освобождения. Коричневая гадина уползает в свое логово…» Я читаю затаив дыхание. Не все доходит до меня. В конце листовки стоит: «Коммунистическая партия Литвы».
— Мама, откуда у тебя это?
— А теперь я тебе не скажу.
Ладно, ладно… Все равно узнаю. Вот встретимся с доктором и обо всем поговорим начистоту. Долго таиться нет смысла. А пока? А пока — скорей бы вечер. Тогда мы с Вацисом отправимся на задание!
XIV
Я сижу под Большой Липой. Конец мая — ночь короткая. Тихо шелестят клейкие листочки. Я сижу и смотрю на восточную сторону неба. Там полыхают зарницы, там гудят самолеты, там фронт. Близко, совсем близко…
Я жду людей из Ламанкского бора.
Возле меня стоит корзинка. В ней рыба. Румяные, поджаристые линьки. Под вечер я проверил вентери. Едва втащил их в лодку. В горловине каждого вентеря барахтались крупные, с пральный валек, лини. Ну и прыгали они у меня в лодке! Колотили хвостами по воде, прямо пену взбивали. Мама не могла нарадоваться моему улову. Я тоже был доволен. «Умеешь линя поймать в вентерь — значит, ты настоящий рыбак», — так говорил отец. Что бы он сказал, если бы увидал моих линей?..
Я запрокидываю голову. Слышен гул. Он нарастает, усиливается и разносится по всему небу. Летит множество самолетов. С южной стороны в небе повисают ракеты. Они ослепительно яркие. Раздаются взрывы бомб. Я знаю, что в той стороне есть мост через реку. Наши хотят его взорвать, чтобы немцы не сумели отступить. Через полчаса взрывы прекращаются, гул удаляется…
Я жду партизан из Ламанкского бора.
Когда мама сказала, что зажарит всю рыбу, я не сообразил зачем. Ведь мы всегда продаем рыбу. Себе оставляем только то, что можем съесть. А это кому же?
— Отнесешь нашим, — сказала мама, многозначительно поводя глазами в сторону Оли с Казюкасом. Мол, не хочется при них объяснять. Но мне и так объяснять не надо. От радости я чуть не запрыгал. Значит, я пойду к партизанам. Понесу им гостинец. Мама мне доверяет. Ура! Но тут же я нахмуриваюсь.
— Где же их искать?
— Под Большой Липой.
— Они будут ждать?
Мама кивает головой. Я ничего не понимаю. Откуда партизаны знают, что я приду, кто им сообщил? Ну, конечно, мама. Но ведь и она на этой неделе никуда не уходила. А когда ходила? Ночью, в прошлую среду. А перед этим? Тоже в среду… А сегодня какой день?.. Среда. Все ясно…
Послышались шаги. Я вскакиваю. Нет, только померещилось. Никто не приходит к липе. Позади тянется потемневший бор, где-то лают собаки. Я снова усаживаюсь. А вдруг не придут?..
Рыбу мы чистили все вместе. Даже Оля. Казис смело схватил рыбину и принялся скоблить чешую. Оле не повезло. Дотронувшись до большого линя, она вскрикнула:
— Я боюсь, он скользкий и шевелится.
Казис так и зашелся от смеха.
— Олечка, высунь язык, тогда не страшно будет, — и тыкал рыбкой в девочку, пугал ее.