Шрифт:
— Йеронимас, покажи амбар Дрейшериса, — велит мне мама.
Я мигом взлетаю в кабину грузовика и сажусь рядом с шофером. Как умею, объясняю, куда ехать. Показываю пальцем усадьбу Дрейшериса. Шофер понимает.
В амбаре у сбежавшего фашиста становится весело. Солдаты ставят экран, налаживают аппаратуру. Настежь распахивают двери и зазывают народ, играют марши.
Мы собираемся в кино. Его будут показывать советские солдаты. Мама принаряжается, одевает в праздничное Олю с Казюкасом. Я надеваю свою лучшую голубую рубашку и повязываю пионерский галстук. Который я сберег. Я тороплю маму. Все уже идут. Вся деревня идет.
— Сначала будет митинг, а только потом кино покажут, — говорю я.
— Про что? — спрашивает мама. — Не говорили?
— Не знаю…
— Только бы не про войну…
Что это она говорит? Почему не про войну? И тогда я снова невольно вспоминаю утреннюю картину, поле боя. Рука эсэсовца, растерзанные минами трупы, разрушенные гнезда ласточек…
— Ты, мама, не разговаривай, а собирайся, — раздраженно говорю я. — Слышишь, как здорово гремят…
XVIII
Все, кто остался в живых, возвращаются в покинутые дома. Все… Только мой отец почему-то не приходит. Правда, война еще не кончилась. На западе, там, где заходит солнце, еще идут бои. Но Литва уже вся свободна. Те, кто уходили вместе с солдатами на восток, уже вернулись или подали весть, что живы. Мама встает и ложится озабоченная. Как быть? Может, в город съездить? Писать, спрашивать, искать? Хоть бы доктор пришел. И тот словно испарился. А время идет, и становится все тревожнее на душе…
Где же он, мой отец?
С утра до вечера я торчу у ворот и смотрю на дорогу. Я должен первым увидеть, как отец появится на нашей улице. Я узнаю его издали.
Кто-то идет. Нет, едет. Когда он приближается, я глазам своим не верю. Ну да, так и есть. Дрейшерис. Всем семейством сидят на телеге. Недалеко, значит, отбежали. Как видно, наши окружили их, и оккупантам ничего не осталось, как вернуться.
Возле нашего дома Дрейшерис почему-то останавливает лошадь.
— Здравствуй, Йеронимас. Мама, того, дома?
Эге-ге… Дрейшерис-то уже не в коричневом мундире. Осунулся, потемнел лицом. Жалкий вид и у Густаса. До самых глаз надвинула платок Мальвина. Вздыхает, что-то бормочет.
Дома ли мама? Мама-то дома, а вот где мой отец? Где? Меня зло берет. Все фашисты виноваты, что его нет дома. Все!
Я молчу. Дрейшерис слезает с подводы. Неужели он, правда, войдет к нам в дом? А вот и мама. Она выходит к воротам.
— Здорово, соседка, — говорит Мальвина.
Мама кивает. Лицо ее сурово.
— Ты, того, не серчай, — обращается Дрейшерис к маме. — Гитлер этот нам голову заморочил. Ведь мы же литовцы. Тут родились, выросли, того.
— Йе, йе, мы литовцы, — повторяет вслед за отцом Густас и смотрит на меня.
Вот так новость! Дрейшерис уже опять литовец, опять сменил шкуру. Позабыл уже, что творил. И он, и сынок его.
— Нет, Дрейшерис, не литовец ты. Ты и не немец. Ты фашист, — выкладывает ему мама прямо в лицо.
— Ты, того, не суди. Мы и так всего лишились.
— Не я судить стану — народ.
— Йе, йе, поехали, — ноет Густас.
Дрейшерис отъезжает.
— Подлизаться вздумал! Ничего не выйдет, — говорит мама. — Давай, Йеронимас, завтракать.
Не пойду я никуда. Мне надо бежать к Вацису. Сказать, что Густас вернулся.
— Мама, я сейчас…
Вацис уже видел, что Дрейшерис вернулся. Он не слишком удивлен.
— Ну и что тут особенного? Вернулся так вернулся.
Вацис идет в сарай. Я за ним. Мой друг останавливается у верстака. Я нахожу нашу коробку. Открываю ее.
— Вацис, что мы теперь будем делать с нашими буквами?
— Пусть лежат, — даже не поворачивая головы, отвечает Вацис. Он что-то строгает. Белые стружки падают кругом. Это Вацис строгает столбики для ограды отцовской могилы.
Я раскрываю наш дневник. Читаю первую страницу, вторую… Потом сажусь писать.
— Что ты там еще надумал? — спрашивает Вацис.
— Пишу: оккупант Дрейшерис вернулся…
— Шут гороховый. Ставь точку.
Я ставлю.
— Дневник у нас будет или отдадим?