Жизнь в городе вошла в обычную колею. Где-то пиликали на губной гармонике… Из подвальных кафешантанов вырывались голоса перепившихся фашистов. Голодные, тощие собаки, вспугнутые недавним взрывом, вновь собрались у лавки мясника, где, кстати, редко бывало мясо. Возле полуразрушенного кирпичного домика расселась со своими замусоленными картами старая гадалка. Подростки-газетчики подбирали на улицах брошенные горожанами газеты и пробовали вновь продать их. Завидя шествующих по улице эсэсовцев, они мигом разбегались в разные стороны…

Шульц продолжал свой путь по улицам Триеста. В голове его все еще шумело после взрыва; он чувствовал противную тошноту. Поняв бесцельность своей «прогулки», Шульц решил, наконец, отдохнуть и повернул в сторону гестапо. По дороге он встретил двух солдат — тех самых, что вчера мирно беседовали с жителями города. Если бы не головная боль и тошнота, он и на этот раз сорвал бы на них свою злобу.

Как только солдаты заметили Шульца, они торопливо свернули в переулок, замощенный крупным белым булыжником. Мостовая в переулке вздыбилась посередине и казалась горбатой. Откуда-то издалека доносились далекие звуки музыки.

— Рояль, — громко сказал первый солдат. — Странно слышать здесь рояль, Эрих…

— Нет, Ганс, это клавесин, — уточнил Эрих, — «Лунная соната» Бетховена.

Ганс не стал спорить: Эрих музыкант, ему виднее.

Они прислушивались, стараясь угадать: где же это играют?

Эрих приоткрыл покосившуюся калитку, и солдаты вошли во двор. В глубине узкого, посыпанного мелким гравием дворика стоял маленький закопченный дом с подслеповатыми окнами.

Из этого-то дома и доносилась музыка.

Эрих направился к крыльцу.

— Зачем ты туда? — спросил Ганс, старавшийся не отстать от приятеля.

— Да просто так… — пробормотал Эрих. — Понимаешь, инструмент у них расстроенный.

Ганс не расслышал его слов, но пошел вслед за Эрихом.

Через минуту они стояли, переминаясь с ноги на ногу, перед оробевшей белокурой молодой женщиной в полутемной, почти пустой, оклеенной дешевыми сиреневыми обоями комнатушке, незатейливую обстановку которой составляли железная печка с серебристой изогнутой трубой, продетой в форточку, сундук, покрытый старым, выцветшим ковром, медный кофейник на столе да клавесин в углу.

— Это вы играли? — осведомился Эрих.

— Я… А что, разве нельзя?.. Я не буду, если это запрещено, — испуганно пролепетала женщина.

Зачем пришли к ней эти солдаты? Ах, ну и глупость же она сделала, вздумав сесть за клавесин и хоть немного рассеять томившую ее тоску!

Плохо приходится тем, чей порог переступила нога фашистского солдата. И кто защитит её — одинокую робкую женщину, раньше перебивавшуюся кое-как уроками музыки в частных домах, а теперь совсем потерявшую голову и не знавшую, куда ей приткнуться в этом зловещем, мрачном городе?

Она застыла у стола, думая, что же ей делать, и со страхом ожидала, что будет дальше.

— У вас расстроенный клавесин, — проворчал один из вошедших.

— Да… — одними губами прошептала женщина.

И тут произошло такое, чему женщина никак не могла поверить даже после того, как ушли солдаты.

Один из них сел на сундук, а второй, передав ему автомат, подошел к клавесину, несколькими ловкими движениями снял с клавесина крышку и разобрал деку.

— Это надолго? — спросил примостившийся на сундуке Ганс.

— Нет, я быстро, — озабоченно произнес Эрих. — У вас не найдется щетки? — обратился он к женщине.

— Поищу… Сейчас поищу… — проговорила та с покорной готовностью.

Она принесла мягкую щетку, которой обычно чистила шляпу.

Эрих принялся за работу. Он очистил инструмент от пыли, взял два-три аккорда, попробовал педаль.

Ганс смотрел на него с нескрываемым любопытством, но без особенного удивления.

Обветренные руки Эриха, грубые, заскорузлые, сейчас словно порхали в воздухе, всегда насупленные брови распрямились над живыми и умными глазами.

Эрих был мастером своего дела. Он подтягивал струны, ослаблял их, легонько щелкал по ним, водил взад и вперед указательным пальцем.

Женщина все еще не могла прийти в себя.

Эрих собрал деку, привинтил крышку и придвинул к себе стул.

И из клавесина снова полились теплые, прозрачные звуки.

Эрих сыграл заключительную часть «Лунной сонаты», опустил крышку и удовлетворенно произнес:

— Теперь хорошо.

Ганс неловко поднялся с сундука и уронил на пол автомат. Гулкий стук заставил вздрогнуть обоих.