Шрифт:
Голопуз выполз из блиндажа. До вечера его не было.
Ну, думаем, убит. Ан нет. К вечеру вернулся. На диво всем извлек из мешка свежей конины. Мы так и ахнули.
— Откуда?!
— С нейтральной полосы. Там лошадь фрицевская как скаженная носилась. Ее на глазах у меня убило. Еще народ собрался. Разделили по совести. Вот все, что мне досталось…
Он развел костер тут же в блиндаже и зажарил свою добычу. Полковник радовался, точно дитя:
— Я своего Голопуза не обменял бы даже на фельдмаршала Гудериана!
Жареное мясо мы поделили между всеми поровну и досыта наелись. Полковник все нахваливал:
— То-то же, мой Голопуз — чудо! Ублажил свою паству!..
А через полчаса у бедного полковника началось такое урчание в животе, что он не знал, куда ему деться, — снаружи эдакое творится, только высуни нос — убьет.
— Будь ты неладен, Голопуз!..
Снаряды падают на блиндаж, земля сыплется нам на головы, глохнем от грохота.
Стрельба поутихла. Я бросился к Ивану Филиппову. Может, хоть там узнаю что-нибудь о Шуре?
Добежал… и остолбенел. Мина упала прямо в воронку, откуда он управлял боем. У меня на миг глаза сами собой закрылись. Друг мой!.. Да что же это такое?!
Вместе с двумя солдатами мы кое-как собрали его останки в мою шинель и похоронили.
Снова я хороню. А меня похоронят?..
Мы отбили атаки противника.
Вот и передохнем. Восемь дней вели ожесточенные бои, но ни пяди земли не уступили врагу. Однако людей полегло много. Каждый третий воин полка убит.
И это не удивительно в такой схватке. Из головы у меня не идет Иван Филиппов. Едва закрою глаза, а он уж передо мной во весь свой рост.
Я-то пока живу.
Решил написать письмо родителям Ивана. Они уже, конечно, получили извещение о смерти сына на специальном бланке, где все заранее напечатано и остается только вписать имя, фамилию павшего да еще кое-какие подробности. Интересно, где такие бланки печатают? Кто набирает эти слова? Наверно, девушки. И, конечно, плачут, когда набирают, хоть имен в них и нет…
И я написал письмо:
«Дорогие отец и мать, родители Ивана Филиппова, здравствуйте. Я молю вас, не плачьте, когда будете читать это письмо. Во-первых, потому, что это уже ничему не поможет, а во-вторых, мне не хотелось бы добавлять боли вам, родителям моего хорошего друга. Вы, верно, уже получили печальное известие о гибели вашего сына и наплакались — больше некуда. Не надо плакать, дорогие отец и мать. Обо мне отец не заплачет, коли придет черная весть. Не сможет заплакать, потому что его уже нет в живых. Несколько лет, как нет.
Вот так-то, дорогие. У вас был прекрасный сын. Такие обогащают души тех, кто узнает их. Иван был очень отважным человеком, хотя, может, это не совсем то слово. На фронте ведь каждый пусть только раз, но проявит отвагу. Иван был отважен повседневно и в бою, и в дружбе. Он не думал о смерти — верил в победу, в жизнь. И меня оберегал от безрассудства. Я очень любил вашего сына Ивана. Честное слово, редко встречал я таких людей, таких патриотов Родины! А повидал я уже многое. Теплом своей души Иван согревал людей, и все любили его. Он много рассказывал о вашем чудесном старинном русском городе Старая Русса. Он очень любил свой город. И мне, когда я слушал его, представлялись картины вашего города и ваши чудесные лица. Отец, может, вы похожи на моего отца? Мне почему-то так кажется. Я сказал, что у меня нет отца, но это не значит, что мне хотелось бы, чтобы кто-то его заменил. Нет. Просто знайте: Иван так любил вас и мать, что мы прониклись этой его любовью к вам обоим. О вас он рассказывал очень скупо, но под этим крылась не просто сыновняя любовь, а нечто большее, присущее, видно, всему нашему поколению.
Позвольте пожелать вам здоровья, и, пожалуйста, не плачьте. Иван не любил, когда кто-нибудь плакал, будь то при ранении или из-за плохих вестей из дому.
Если я скажу, что образ Ивана никогда не померкнет в наших сердцах, — это будет не совсем то. Просто я никогда не забуду вашего сына Ивана. Никогда! И пишу я вам все это, чтобы вы знали: он был достоин любви и уважения товарищей, он был достойным сыном Родины и своих родителей. Случаются на фронте чудеса. Вдруг возвращается тот, кого считали погибшим. С Иваном этого, к сожалению, не случится. Он погиб на Нарвском плацдарме, и я собственными руками похоронил его. И не могу не написать вам об этом. Совесть замучила бы меня. Я не обещаю вам и того, что после войны приеду в ваш город, в ваш дом, чтобы утешить вас. Во-первых, не знаю, останусь ли я жив, а во-вторых, понимаю, что никто и ничто никогда вас не утешит. Он был очень хорошим, очень…
Прощайте, дорогие отец и мать. Наши дела, как вы знаете, идут хорошо. Недалек тот день, когда вы услышите об окончательной нашей победе. И в этом будет доля заслуги и вашего Ивана. Он жил, чтоб одолеть врага. Он погиб за свободу нашей Родины, за нашу победу. Я постараюсь выжить, приехать к нам и проводить вас на могилу Ивана».
Это письмо я отправлю при случае.
Утешает одно: саперы наконец-то навели понтонный мост через реку. Теперь у нас есть и хлеб, и махорка. И Шура улыбается мне.
— Все молила, чтоб жив остался!..
Я вглядываюсь в тяжелые воды реки. Ближе к берегу они совсем багровые…
Мы сыты, и водки нам выдали двойную порцию. Сахнов налил мне и нашему гостю — инженер-капитану эстонцу. Мы чокнулись.
— За этот освобожденный кусочек Эстонии! — сказал я.
— И за вашу Армению! — добавил капитан. — Далеко она?
— Да вот же! — сказал я и похлопал ладонью по земле.
Мы по-братски обнялись и расцеловались.
Утомительное это дело — долго оставаться на одном и том же месте, пусть то будут хоть райские кущи. А мы к тому же и не в раю: зажаты на маленьком клочке земли, на растерзанном плацдарме. Лес, как ощипанная курица, смердит мертвечиной и кровью. В каждой пяди земли по пригоршне свинца и стали.
У амбразуры моего блиндажа из-под камня пробился зеленый росток, на верхушке стебелька засохшая кровь.
Чуть правее от нас город Нарва, разрушенный, разваленный, как Ани, как Малая Вишера, как Великие Луки… Наш Хачатур Абовян именно через Нарву ехал учиться из Петербурга в Дерпт, ныне Тарту. И Додохян [9] тоже. Может, здесь впервые и зародилась-затрепетала «Ласточка»?
Карта у меня в планшете вся истрепалась. Но я ее не выбрасываю. Черные кружки на ней постепенно исчезают, я обвожу их красным — это значит, город освобожден. Много уже на карте красных кружочков, много. Третьего июля освобожден Минск. А вот и Вильнюс — через десять дней после Минска. Две столицы.
9
Додохян — армянский поэт XIX века. Автор знаменитой «Ласточки», положенной на музыку композитором Комитасом.