Глостер тем временем закурил, пыхнул дымом, развалился расслабленно в кресле. Потом встал, снял с кровати атласное, шитое серебром покрывало набросил его на Алю, накрыв ее почти целиком, хмыкнул:

— А так ты похожа на распутную юную монашку, которую тайно принимает в своей уединенной келье нестарый еще аббат, наставляя в святом послушании и предавая наказанию розгой плоть за неуемное буйство духа… Ну а я… Поверь, милая девочка, я не гей, но что-то мешает мне воспринимать твою наготу с соблазном и чувственностью. Может быть, потому, что рядом со смертью порой совсем не до любви? — Глостер вздохнул непритворно тяжко. — А знаешь, что мешает? Всего-то сознание того, что через несколько — минут? часов? дней? — нет, скорее все же часов твое красивое тело станет именоваться «неопознанным трупом»… А еще через пару дней в твоих внутренностях станут копошиться черви.

Чего еще, по правде говоря, бояться нам, цивилизованным и современным, давно не страшащимся ни дьявола, ни Бога. — Глостер глупо и принужденно хмыкнул:

— Мы, цари природы, — боимся червей! — Он закрыл глаза, устало провел ладонями по лицу, спросил Алю тихо, вкрадчиво:

— Тебе страшно жить?

— Я хочу еще выпить.

— Тебе страшно… — удовлетворенно кивнул Глостер. Всем страшно.

Этот Глостер был прав: ей было не просто страшно ей было жутко до колик, и никакой алкоголь не помогал, он только застилал сдерживаемыми слезами все сущее вокруг, но вот превратить эту реальность в кошмарный сон, заставить исчезнуть с тем, чтобы девушка проснулась… Проснулась… Где?.. В гостиничном номере в Приморске? Дома в Княжинске? И где ее дом на самом деле? Или — его у нее никогда не было, и все, что случилось с нею с самого рождения, — всего лишь бред, жалкая прихоть какого-то из падших ангелов, решившего хоть так развеять скуку этой жизни, пока не пришло время вечной смерти?..

Мысли эти неслись, ускоренные алкоголем, но и им Аля была рада: лучше уж мысли, чем те самые «виденья гробовые», которые так умело вызвал в ней этот «черный человек»… Или — что-то его напугало или унизило когда-то давно так, что с тех пор он пережигает этот свой страх и унижение в пламени чужих страхов, чужих унижений, чужих жизней… И — что? Пожалеть его теперь?

А Глостер тем временем спокойно отхлебнул виски и. приподняв бровки, сделался похожим на иноземную куклу-марионетку и затянул нарочито гнусавоватым тоном усталого и расстроенного механического фортепиано:

— Твой дружок Маэстро сумел ускользнуть. Каким чудом ему это удалось — не знаю. Но он исчеэ. Из-под пулеметного огня.. — Глостер закатил глаза, вздохнул:

— По-правде сказать, все мы думали, что он давно играет свои игры далеко отсюда, в мире теней… Но призрак восстал и очень мешает… Нет, не скажу, что он мешает живым, кто назовет живым Лира? Но… Маэстро мешает нашим мирским владыкам делать свою игру по поводу смерти. — Глостер скривился:

— А когда игра была другой? Людям нравится только вот эта, кровавая.

Глостер снова поднял свой бокал, отхлебнул, опустил глаза долу.

— Кажется, я уже упоминал Фрейда? — Он обвел глазами комнату. — Тут до меня квартировал сибаритствующий хазарин по прозвищу Ричард, ныне покойный…

Большой был до наук и других хитрых штучек охотник… — Глостер, не торопясь, встал из кресла, подошел к шкафу, выудил книжку в темно-синей обложке, открыл, полистал. — Ага, Фрейд. Так вот, как заметил этот дотошный еврейчонок, «мы бы не возражали против смерти, если бы она не полагала конец жизни». Каково? «Жизнь теряет содержательность и интерес, когда из жизненной борьбы исключена наивысшая ставка, то есть сама жизнь». Банально? Еще как! Верно? Абсолютно. А вот еще…

«В области вымысла мы находим то разнообразие жизней, в котором испытываем потребность». Ну да, в кино, в книгах, & легендах, в мифах людишки с удовольствием и восторгом умирают с одними из героев, но — понарошку… Жаль, что с другими — так же, понарошку, живут… Продолжая гнить в своих постылых клетушках, по странной прихоти архитекторов называемых квартирками. — Глостер вздохнул непритворно печально, произнес тихо:

— А впрочем… прав был Фрейд.

Жизнь этих людей была бы вполне сносной, кабы не смерть. — Помолчал, добавил:

— Да и наша тоже. Выпьешь еще?

Аля пожала плечами, подняла голову и произнесла-хрипло, слыша свой голос слоено со стороны:

— Почему нет? Лучше быть пьяной, чем мертвой! Глостер расхохотался, присел рядом, бесцеремонно, по-хозяйски положил ладонь на голое колено девушки, повел по внутренней стороме бедра вверх. Аля застыла, чувствуя, как слезы снова закипают на глазах, а где-то в душе ледяным туманом клубится ярость… Больше она не думала ни о чем! Рука сама собою кошачьей лапой метнулась ж лицу мужчины, ногти царапнули по коже, оставляя рельефный кровяной след. Девушка готова была уже нанести удар кулаком с левой, но Глостер оказался быстрей. Он .цепко перехватил запястье девушки так, что кисть разом побелела, вывернул руку, толкнул Алю назад, на диван. Девушка одним движением подтянула спутанные ноги к животу и, выгнувшись, попыталась пятками ударять мужчину в лицо. Удар пришелся вскользь, Глостер ушел уклоном, рывком схватил Алю за волосы, притянул к себе.

Глаза его горели азартом и восторгом:

— Кровь! Кровь бунтует! Кровь! — Глостер хлестнул дважды Алю по щекам, наотмашь, снова толкнул на диван и теперь смотрел на нее с восхищенной яростью зверя. — Чудо что ты за девка! Чудо! Я не ошибся! За такой Маэстро приползет…

И — найдет свою смерть и свой покой! С этого благословенного берега уйдет только один из лас. — Глостер плеснул на ладонь водки, промокнул царапину, поморщился… Не глядя бросил девушке покрывало. — В тебе есть грация дикой кошки, но что такое любовь в сравнении со смертью? Там результат — легкое мгновенное содрогание, здесь — восторг перед непознаваемым! Восторг!