Рыбак менял прелую веревку, пронизывающую по низу полотно паруса, на новую. Дело муторное, требующее основательности и сноровки. Наверное, поэтому он и не заметил, как этот форсливый субъект, бесшумно вспрыгнув на пристань, встал у него над головой.

– Любезный, далеко ли до мыса Поганого? – внимательно оглядывая морской простор, спросил субъект.

– Фимка, гардашым, сен! 16 3 – подскочил с места рыбак.

– Ша, Рахимка! Не ряби так рьяно… Зыркни получше, нет ли на моем шлейфе павлина?

– Никого нет… Я тебя сначала узнал, а потом думал обознался.

– Что, оснастка не та?

Ага Рагим кивнул.

– Как я рад тебя видеть, басурман ты мой милый! – запрыгнув в парусник, сказал он. – Теперь верю, что в безопасности. Все у нас с тобой

получится. А то я здесь уже семь дней, а уже в трех малинах успел побывать. Последняя, где остановился вчера, совсем мне не показалась. Сучьим духом от нее разит.

– В Одессе адреса брал?

– Удивляюсь на твой вопрос, – говорит он на одесский манер и деловито интересуется: – Раздеть штиблет и разуть пиджак есть на что?

– Конечно! – разводит руками рыбак. – Всего переодену.

Ага Рагим прошел к корме и, отворив в ней дверцу, ведущую в закуток, извлек из него свитер, сапоги, брюки, рубашку… Протягивая все эти вещи другу, он опять спросил:

– Хороших адресов не мог взять?

– За хорошими дверями, Рахимка, меня псы поджидали, – стягивая с себя штаны, пропел он. – Тебе, кстати, привет от нашего старшого.

– Спасибо, – кривится Ага Рагим. – Привет за то, что я хорошо приму тебя?

– Ты меня наповал убиваешь, брат Рахимка! Старшой-то у нас… – Ефим стукнул себя по колену, – догадайся, кто?

Рыбак развел руками.

– Наш старшой… – Коган помедлил, – Яшка Шофман.

– Яков Сергеевич?!.. Ну, спасибо. Хорошая новость.

– Товарищи из Питера к нам его послали. Порядок наводит. Приручает блатную братию.

– Волк поводка не примет, – хмыкает Рахимка.

– Если поводок по духу – примет, – натягивая сапог, говорит Фима.

Ага Рагим пожимает плечами.

Пока гость одевался и рассказывал, Ага Рагим успел заставить корму парусника снедью и вытащить из заначки штоф водки.

– Вот это по-царски! Вот это по-нашенски! – потирая руки, воскликнул одессит и тут же спросил: – Ты чего так на меня глазеешь, басурманище? Это я. Я, Ефим Коган.

– Узнаю, – буркнул рыбак. – И по лицу и вот по этому, – Ага Рагим показал, как Фимка потирает руки.

Этот Фимкин жест врезался ему в память на всю жизнь. Повторить его можно было, но при этом что-то, принадлежащее только ему, Когану, все-таки терялось. Потирая руки, он как бы становился в боксерскую стойку и чувствовалось, как все его существо, оставаясь неподвижным, сворачивалось и сжималось для решающего броска. И не дай Бог кому стать на пути этого прыжка. Ага Рагиму приходилось наблюдать его чудовищную силу. В ту зимнюю ночь на таежной дороге она показала себя во всей страшной красе.

То было первое и самое серьезное задание боевой группы, созданной Яковом Шофманом в сибирской глухомани, в Медвежьем остроге, где заключенные жили довольно свободно. Запросто наведывались в кержацкий поселок, называемый Угрюмой заимкой. Поселок стоял за несколько верст от острога, неподалеку от большака. Правда, еще не так давно заключенные ходили туда без всякой охоты. По необходимости. Когда нужно было приобрести чего-нибудь из съестного и одежки. Некоторые заводили там женщин. Но как только на заимке становилось известно, что какой-то каторжанин повадился к местной девахе, ей там не давали житья. А чужачка могли зарезать или из кустов, жаканом, снести голову. Никто ни с кого за это не спрашивал. Не один ушел в небеса по глухой тропке, что вела из заимки к острогу. Враждебен и лют был кержак к людишкам, отбывающим здесь срок. И молодки не раз бежали из отчего дома под тюремные стены, где вместе со своими соблазнителями обзаводились детьми, хибаркой да хозяйством.

Острожане из Медвежьего в бега не пускались. Некуда было. Если уйдешь вдоль большака, ведущего в Красноярск, наверняка угодишь в лапы жандармам. О каждом шаге беглецов – где они заночевали, что ели, в каком месте их надо было поджидать – им доносил местный, охочий и потому приметливый, народец…

Бежать через тайгу – верная смерть. Безумцы находились. Пропадали они. Либо становились добычей зверья, либо их самих, как зверей, отстреливали кержаки-охотники. Просто так. Награды за это власти им даже не сулили. Но что правда, то правда: за убиенных тоже не спрашивали. Хорошо, если потом от останков беглецов находили кости.

К тому времени, когда сюда пригнали Якова Шофмана, Бурлака, Сапсана и Басурмана, между каторжанами, отпущенными на вольное поселение под бревенчатые стены острога, и людьми Угрюмой заимки установился относительный мир.

Отпетые душегубы, которым нечего было терять, не уступали угрюмским людишкам в жестокости. Даже, пожалуй, превосходили. Мстили неотвратимо, с садистской изощренностью. Для устрашения своих подленьких соседей пустили в ход поговорку: «За око – два ока». И стала та поговорочка неписанным законом, установившим, пусть худой, но мир.