– Но-но, Ваня! – строго одёрнул Толкачёва Симон. – Это не так. Джиу-джитсу, каратэ – это хорошо. Да и Владимир, может быть, щенок, но именно для тебя очень опасен…

– Да видел я его…

– Не спорь, а выслушай. До этого ты в своей жизни встречал противников на ковре… пусть, на татами. И на учениях всяких. Даже в Афганистане… Ну и что? Там твоими противниками были нормальные люди…

– Были… Но и фанатики тоже были. Накурятся всякой пакости – и море им по колено.

– Даже фанатики. Мы не о них… Я к тому, что вся твоя уверенность в самом себе и своих возможностях пока что воспитана поддержкой этих людей, того общества, в котором ты вырос. В том числе, и знание противника. А Владимир успел вволю хлебнуть прелестей в зловонных рядах мафии, и выжил. Поверь, Ваня, там выжить сложнее, чем на фронте. Так вот, он выжил. Это много значит. Его способности ходить во времени тогда и открылись, от жажды наживы и неуязвимости. Ты, Ваня, добрая душа, хотя и пыжишься, разыгрываешь бывалого человека, а в нём по-настоящему кипит и клокочет злость ко всему и ко всем. Это его постоянное состояние, его, если хочешь, образ жизни. Ему наркотики ни к чему… Ты вот задумаешься, прежде чем человека ударить, а он думает, да и думает ли, лишь после того, как убьёт… Так что, Ваня, ты его бойся! Не сердцем, он этого не достоин, но разумом бойся… Я надеюсь, ты меня понял?

Иван вначале хотел отделаться шуткой:

– Ещё один Сол на нашу голову… – Но в словах и интонации Симона было много необычного, тёплого, тревожного, и он решил дальше мысль не развивать, сказав: – Поостерегусь.

– Вот и хорошо. Но я пойду с тобой и подожду вас в машине, чтобы отвезти дона Севильяка к тебе на квартиру. А ты… По обстановке. Ты не устал?

Иван почувствовал благодарность к словам Симона.

– А что, заметно?

– Заметно. Вон лицо посерело. И вялость у тебя появилась. Будто спишь на ходу.

– Да нет. Я отдохнул. Недавно выспался. Перед тем, как возвращаться от Сола. Просто ото сна не отошёл. А усталость… Внешне если только. Так это я морально устал, что ли, думая о нас, о ходоках. Да и твоя речь не успокоила.

– Верю. А я вот, Ваня, устал. И не только от дум.

– Поесть бы. Никогда не думал, что придётся сутками голодать. Не хочется и здесь, в близком времени, не снимая, таскать на себе рюкзак с едой.

– Не таскай. Если, конечно, хочешь голодать. Ладно, у меня здесь кое-что есть. Давай перекусим.

Владимир уныло бродил вокруг дона Севильяка, иногда проявляясь в реальном времени, уверенный, что никто сейчас к дону Севильяку не придёт, пока тот не проснётся и не начнёт искать друзей. Ведь никто о его освобождении не знает.

Проявляясь, скучно слушал оглушительный храп, бесцельно бродил по неубранной и заброшенной квартире дона Севильяка, тыкая найденным на кухне ножом в стены, под обои, в шторы, в деревянные части окна, в двери, вымещая злость и слепую ярость на вещах.

Время с трудом покидало будущее и таяло прошлым со скоростью улитки, раздражая Владимира своей непонятностью и не подвластностью кому бы то ни было.

Историк по образованию, Владимир не мог не думать о времени, рассматривая его со всех точек зрения. И всегда доводил себя до бешенства от чувства бессилия перед ним.

Однажды, в редкие минуты прозрения, когда ни на кого не злился и никому не завидовал, он отказался от ходьбы во времени и ото всех дел и засел за книги, чтобы хоть чуть прояснить для себя феномен времени. Но впустую! А когда он делал попытки обратиться с вопросами к знакомым ходокам, те поднимали его на смех. Не из-за того, что их самих вопрос времени не волновал и не интересовал. Нет! А потому, что они в нём самом не видели того человека, которого могут озадачивать подобные абстрактные понятия.

Для них он был бродягой во времени, и не ходок даже, а отщепенец и, более откровенно, дерьмо. Ему они, конечно, об этом прямо не говорили. Но он-то сам видел по их глазам, по их неосторожным усмешкам, что они думают и говорят за его спиной именно так. Это бесило его до судорог. Порой у него от этого отказывали ноги, перекашивало лицо.

За это он ненавидел.

Всех!

В том числе и Джозефа Радича – за его гордыню и лучшие, чем у него, способности ходока во времени, и Арно – за мужскую красоту и независимость в суждениях, и других из группы, с которой его связали поступки.

Он ненавидел всех ходоков и остальных людей вкупе с ними.

Ненавидел весь свет – и был вынужден жить в нём. Вот что его больше всего раздражало и приводило в бешенство…

Куда бы он ни уходил во времени и пространстве, везде жили люди со своими заботами и радостями. И нигде, никому не было дела до маленького, злого человечка. Мало того, где только могли, они ущемляли его болезненное самолюбие. И он, пользуясь даром ходьбы во времени, мстил им. Мстил, как мог: убивал, травил, издевался.

Ему хотелось быть благородным красавцем, всеобщим любимцем, покорять женские сердца, успешно выступать на рыцарских поединках, в дуэльных схватках; или прославиться на поле брани, отстоять чью-либо честь…

Но женщины смотрели на него с отвращением, а мужчины – с презрением. И он мстил и тем, и другим.

Мстил!

Он ещё отомстит и Радичу за его везучесть, надменность и заносчивость, и Арно – за его мужское величие, и Тойво – за его увлечённость, и Эдуарду, и Осикаве, о котором слышал, что тот будто бы состоял в их объединении, но которого ни разу не видел. И даже пьянице Гнасису – просто за то, что они с ним встретились.