— Не смотри на неё! — Иван ощутил на плече пухлую ладонь Элама Шестого. — Это же ведьма!

— Не ведьма, а ведьмочка, — сказал Иван, вытирая обильные слёзы. — Ведьмы такими красивыми не бывают. Только ведьмочки…

«Не могло такое божественное создание быть ведьмой», — думал он.

Впрочем, как раз в подобном ангельски прекрасном виде, если верить сказкам, ведьмы предстают перед человеком, чтобы обворожить и увлечь его душу за собой.

Образ знойной Лоретты потускнел и навсегда вылетел вон из воспоминаний Ивана.

Что только не случается с человеческой памятью!

Казалось, ещё несколько часов назад все его помыслы были там, в таверне, и вдруг — не было никакой Лоретты и её таверны никогда, и всё тут…

Дорога сузилась, люди и тележки растянулось редкой цепочкой. Возбуждение спало. Люди просто шли, тележки катились. Властвовал один звук — только шорох шагов.

Вокруг же ранняя осень. Чистый, стекольно-прозрачный воздух, не ухоженность округи, лишь полотно идеально утрамбованной дороги прихотливо прорезала девственный на вид ландшафт.

Рядом с тележкой Ивана, держась руками за бамбуковые перекладины клетки, шли Эламы. Шестой из них разговаривал с Подарком. Однако это был не совсем разговор, а скорее вечер вопросов и ответов, в течение которого Иван, нет-нет, да оглядывался на следующую за ним тележку с Напель.

Она стояла к нему боком, вцепившись в перекладины длинными пальцами и, возможно, разговаривала с теми, кто сопровождал её «экипаж». А их теснилось вокруг неё, пожалуй, не менее двух десятков различного вида оборванцев. Во всяком случае, неприхотливые костюмы Эламов выглядели на фоне их одеяний вечерними нарядами.

Элам же обстоятельно отвечал, добавлял, разъяснял:

— …правда ли, не знаю, но люди Прибоя говорят, мол, они существуют только благодаря Дурным Векам. Исчезнут они, исчезнем и мы… Так как будто говорят дурмы, а люди подхватывают. Поэтому радоваться надо, а не роптать на Пояс Постоянного Времени, созданный Убивре… — Элам Шестой печально вздохнул и помолчал. — Так оно может и быть, но когда твоё время достигает этого Пояса, когда оно со всего маху стукнется о его монолит и отбросит тебя… Назад… Опять туда, где всё по-старому, и в то же самое время… всё по-новому. Когда после этого чуть ли не неделю, словно в бреду, переживаешь произошедшее с тобой… сразу всё, что видел и слышал до того… Это экстаз… некоторые так называют своё состояние после Прибоя. Говорят, им будто бы даже нравится… Мы же, Эламы, проклинаем и Пояс, и чудовище Убивре…

Она повернулась к нему лицом и как будто подала какой-то знак — поиграла пальчиками около губ, потом подула на них — и напряглась в ожидании ответного знака. Иван не рискнул ответить. Вдруг ему показалось…

— …правда ли, но Анахор, говорят, вхож в Дурные Века. Самого Анахора никто, наверное, никогда и не видел, даже дурмы. И кто он, человек или, может быть, машина, не известно… Вот Напель знает о нём, наверняка, многое. Сама ведьма, потому и знает!.. Дурмы её боятся. Говорят, — Элам понизил голос до хрипловатого шёпота, — она когда-нибудь разрушит Пояс. Даже очень скоро уже… Фу-фу-фу! — Элам помаячил растопыренными пальцами руки перед своим лицом и пофукал на ладонь…

Она отвернулась, присела, переломившись тонким станом. Долетел её тонкий голосок — она пела! Иван тряхнул клетку…

— …правда ли, но говорят…

— Послушай, — прервал Иван Элама, монотонно высказывающего все бродившие в умах и на языке слухи среди людей Прибоя. — Кто или что такое Хем?

— Сам я не знаю, но говорят о нём такое. Его, якобы, создал сам Пекта Великий. Хем от него сбежал и теперь бродит по ночам и пугает детей. А ещё…

— Ладно, помолчи, — Иван нетерпеливо отмахнулся от него, усмехнулся.

Всё рассказываемое Эламом, наверное, было не чем иным, как досужими домыслами непосвящённых в истину людей. И о Дурных Веках, и о Поясе, и об Анахоре, и о Напель. Равно как и о Хеме… Пугает детей… А меня тоже, значит, попугал?

Иван раскинул в стороны руки, ухватился за перекладины противоположных стен клетки и невидяще смотрел перед собой.

Мимо медленно проплывали сплошные заросли кустарника в переплетении ежевики и хмеля. Весенние приметы растворились, плавно и незаметно перейдя на позднелетние. Уже шиповник рдел точками спелых плодов, свисали оранжевые гроздья боярышника, в тени таилась чёрно-фиолетовая ягода ежевика. Сейчас бы забраться в самые дебри и полакомиться…

Рот Ивана наполнился слюной. Он только однажды по-настоящему поел ежевики. Это ещё в десятом классе, когда был жив отец и взял его с собой на месяц в Прибалтику, под Ригу. Там он забирался в колючие переплетения и в полусумраке подлеска находил непередаваемого вкуса спелые ягоды. Они свисали, тяжёлые и большие, громадными каплями, потянув за собой стебли…

Тележка катилась и катилась, оставались позади километры и лакомства. Иван вздохнул, посмотрел на дорогу. Она уходила в неизвестность.