«Под цвет живого тела, — показал фельдшер Гедзь на какую-то вещь, лежавшую на тумбочке. — Деньги заплатит пациент».

«Деньги на месте…» — прохрипел некто на кровати.

Я оглянулся — никого не было. Наверное, я долго стоял в полной растерянности, потому что фельдшер успел уже выйти, а я и не заметил этого.

«За деньги не сумлевайся… — послышался тот же хриплый испитой голос с кровати. — Дело сделаешь — тридцатник твой!»

Больной спустил босые ноги на пол, наклонился, чтобы завязать завязки от полотняных подштанников, и начал раскручивать бинт, которым была обвязана часть головы.

Через минуту он справился с длиннющим бинтом, и я увидел странную картину: человек не имел кончика носа! Даже не кончика — полноса! Там, где обычно находится эта важная часть тела, на лице у больного был уродливый обрубок.

Я почувствовал, что у меня подкашиваются ноги. Какой-то отвратительный клубок зашевелился в горле, и я почувствовал, что со мной вот-вот случится беда. Но события нарастали с такой быстротой, что не оставалось времени заниматься собой. Прикованный любопытством к тому, что свершалось на моих глазах, я увидел, как этот жалкий тип схватил какую-то причудливую вещь, лежавшую на тумбочке, и, ловко зацепив ее металлическими дужками за уши, чуть ли не торжественным голосом произнес:

«Ну вот, рисуй!»

Только теперь я понял, в чем дело. Вещь, на которую мне показал фельдшер, когда я вошел, была искусственным носом, вылепленным из папье-маше и соединенным с очками, которые и должны были держать его на лице обезображенного человека. Этот искусственный нос я должен был разрисовать «под живое тело», как высказался фельдшер Гедзь, и за это мог получить тридцать рублей.

Кое-кто утверждает, что настоящий художник должен руководствоваться лишь своим внутренним зовом и не работать на заказ, который, мол, принижает его искусство. Вдохновение — это святое чувство, тут ничего не скажешь, но со временем я не раз убеждался в том, что оно появляется у художника независимо от того, что именно он должен рисовать. Достаточно только взять в руки кисти, почувствовать запах масла, увидеть тоненькие яркие колбаски, ползущие из тюбиков, когда пальцы нажимают на них, как сразу же появляется та самая окрыленность, что уже как бы сама руководит рукой. Если же задача необычайная или особенно трудная, в действие вступает еще одна немаловажная сила — яростное упорство, удивительная настойчивость, то, что мы иногда называем силой художнического честолюбия.

Я решительно раскрыл этюдник и вынул палитру. «Черт его побери! — чуть не выкрикнул я. — Нос так нос, ну какая разница? Рисунок, как и всякий другой, вот и все дела».

И тут мною овладело то самое упрямое упорство, тот самый подсознательный азарт, руки сами находили нужные тюбики, выдавливали на палитру краски. Резким, энергичным движением я приблизился к человеку, стоявшему передо мной в полотняных подштанниках, и тоненькой кисточкой ткнул в бумажный нос. Я внимательно всматривался в помятое лицо натуры, учитывая цвет темной кожи, и снова и снова тыкал кистью. Нос быстро покрывался разноцветными веснушками. Я отходил на несколько шагов и прищуренным глазом смотрел на свою работу издали. Потом снова резко приближался, снова тыкал кончиком кисти в невыкрашенное место. Я не чувствовал под собой земли, я летал, не касаясь сапогами пола. Это было настоящее вдохновение.

Вдруг я услышал возмущенный голос Гедзя:

«Ты что?!»

Он стоял на пороге, его кривые ноги застыли в позе спортсмена, приготовившегося совершить рекордный прыжок в длину, а сутулая фигура и сжатые кулаки указывали на то, что ему вовсе не до шуток.

Я прекратил работу.

«Идиот! — крикнул он так, что внутри у меня что-то оборвалось и опустилось. — Я сказал тебе — под цвет тела, а это что?!»

«Это и есть цвет тела, — еще пытался я держаться с достоинством. — Вы, наверное, просто ничего не читали про пуантилизм».

Гедзь смотрел на меня своими маленькими глазками, и трудно было понять, смеется он надо мной или пытается понять, что я говорю.

«Работа еще не закончена, — продолжал я несколько спокойнее. — Когда я закончу, нужно будет только немного прижмуриться, и тогда получится полный эффект».

Молчание и сжатые кулаки фельдшера меня немного тревожили, но я понимал, что мое спасение только в спокойной уверенности, и объяснял дальше:

«Новый современный стиль называется пуантилизм. Краски кладут маленькими точками в соответствии с законами спектра. На палитре их не перемешивают, они соединяются в соответствии с тем, как художник нанес их, уже в глазах зрителя».

«Ты хочешь получить тридцать рублей?» — холодно спросил Гедзь.

«Ну, не знаю…» — бормотал я, хотя при моих материальных обстоятельствах полагалось бы ответить увереннее.

«Я тебя спрашиваю — хочешь или нет?» — грозно повторил фельдшер.

«Да что он, дурной, чтобы не хотеть?! — хмыкнул человек в подштанниках. — Десять литров водки не шутка!»

«Так вот — под цвет кожи, ясно? Через полчаса зайду».

Фельдшер резко повернулся, как на шарнире, и исчез.

А я стоял, опустив кисть, растерянный, вид у меня был, наверное, довольно жалкий.

«Ну, будь другом, — неожиданно попросил полуносый. — Меня выписывают, а завтра воскресенье… Как же так? Неудобно…»

Я взял тряпочку и нехотя начал стирать краску с бумажного носа. Мне вдруг стало жаль этого несчастного человека, а еще больше себя. И зачем я согласился пойти в эту проклятую больницу? И как я не догадался, что тут меня ожидает только позор?

Не спеша смешивал я краски на своей палитре и думал про Кима Стешенко, который наверняка бывал в этой палате уже не раз. Интересно, в каком стиле рисовал носы он, чтобы заработать тридцатку? Наверное, на проходной оставлял современные принципы и рисовал «под живое тело», как сейчас буду рисовать я… Недаром же сказал, что меня ожидает работа «в моем стиле»!