Это было время коренных изменений в характере литературного процесса на Украине. Сейчас я не ставлю себе цели ни исследовать их, ни — тем более — оценивать то, к чему привели эти изменения в литературе. Напомню лишь, что как раз перед тем состоялся Первый Всесоюзный съезд писателей, который провозгласил социалистический реализм главным идейно-художественным направлением писательского творчества и объединил все литературные организации в единый Союз. Так что в нем оказались писатели разных, а иногда и совершенно противоположных художественных направлений, а это уже само по себе усиливало и личное, и творческое взаимовлияние. На заседаниях, обсуждениях и дискуссиях перед недавними противниками вставали общие задачи, и хочешь не хочешь, а необходимо было решать их сообща и идти на взаимные уступки. Это не могло не отразиться на писательской практике: недавние авангардисты начинали понимать глубокий смысл поэтической простоты, а вчерашние приверженцы традиционализма постепенно отказывались от некоторых традиций. Возможно, в какой-то мере это и таило в себе угрозу стилистического однообразия, но зато и обнажало всевозможные формальные крайности, когда одни считали основой творчества форму, а другие — содержание. Похоже было, что вся литература вдруг повзрослела, как это случается с писателем, когда для него наступает время более глубокого понимания своего человеческого и общественного предназначения.

С того июльского вечера прошло еще много времени, пока мы по-настоящему сблизились с Андреем Васильевичем. Началось это во время юбилейных торжеств 1939 года, посвященных Т. Г. Шевченко, когда А. Головко, Л. Первомайскому и мне поручили сопровождать группу грузинских и русских писателей в поездке по Украине. Мы решили ехать сначала в шевченковские места, потом на Полтавщину, которую любили и хорошо знали Головко и Первомайский и где у меня была собственная хата, в которой можно было отдохнуть.

Сам не знаю, каким чудом у меня сохранились фотоснимки того времени. Сделал их П. Антокольский, который вместе с женой тоже принимал участие в той незабываемой поездке. На пожелтевших снимках все мы выглядим удивительно молодыми и беззаботными. Вот в смешной позе стоит А. Безыменский с гитарой в руках и поет нам свои куплеты; вот Ираклий Абашидзе и Карло Каладзе доказывают что-то друг другу, смеясь и жестикулируя… Похоже, что мы отправлялись в путь, чтобы только развлечься и повеселиться. Мы и на самом деле развлекались и веселились. Но в то же время и работали как интернациональная группа советских писателей — выступали на митингах и больших литературных вечерах, на которых самыми почетными гостями были старейшие и популярнейшие среди нас — А. Головко и А. Безыменский.

Эту поездку мы совершили перед самым началом второй мировой войны, но мало кто из нас думал о том, что война может вскоре разразиться. Один лишь Андрей Васильевич, которому уже пришлось понюхать пороху и в первую мировую войну, и в гражданскую, читал газетные сообщения, понимая, как видно, лучше других то, о чем в них говорилось.

Как-то во дворе моей усадьбы в Яреськах мы копались в моторах своих автомобилей, готовя их в дорогу. Изредка переговаривались о том да о сем, и вдруг я спросил Андрея Васильевича, над чем он работает. Я уже знал, что он не очень любит отвечать на такие вопросы, но считал, что мы уже достаточно близки, чтобы скрывать такие вещи.

— Пишу… Но закончить, наверное, не удастся, — вздохнул он.

Я не понял причины такой удрученности, хотя и знал, что пишет Андрей Васильевич медленно, а вынашивает свои замыслы подолгу. Но причина заключалась не в том, и он сам это объяснил:

— Газеты ведь читаете, сами видите, к чему идет…

Мне кажется, что только после этого краткого диалога, который я, естественно, пересказываю с относительной точностью, тревога вселилась и в меня самого. Именно тогда, копаясь под капотом автомобиля, я рассказал Андрею Васильевичу о своей поездке в Германию почти в канун прихода к власти Гитлера. На улицах немецких городов я видел много такого, что могло насторожить и напугать, но, видимо, только теперь начинал понимать настоящий смысл тех уличных сцен. И невольно я проникался особым уважением к этому человеку, который благодаря собственному жизненному опыту объяснил мне то, что и так могло бы стать ясным, имей я тоже достаточный жизненный опыт.

Вот почему я не удивился, когда в первые месяцы Отечественной войны увидел Андрея Васильевича в солдатской шинели. Он мог бы со спокойной совестью эвакуироваться вместе с другим писателями в глубокий тыл — право на это давали ему и возраст, и то, что свою верность народу он уже не раз доказывал с оружием в руках в прошлом. К тому же он был, кажется, и не военнообязанным, но почему-то не желал воспользоваться льготой, которую ему давал военкомат.

Я встретил Андрея Васильевича в Харькове в шинели рядового солдата с петлицами, на которых не было никаких знаков различия. Он выехал из Киева позже меня, и я жадно расспрашивал его о только что оставленном нашими войсками родном городе. Андрей Васильевич выглядел постаревшим, лицо усталое и бледное, весь он был похож на пехотинца, только что совершившего многокилометровый марш.

Я удивился, что он не в Уфе, а в Харькове, пошутил, что война, мол, обошлась бы и без него.

— А я без нее? — улыбнулся он.

— Не умаляйте роли тыла, — продолжал я в том же тоне.

Головко помрачнел и заговорил серьезно. Да, правда, в тылу работать во время войны не менее почетно и ответственно, чем воевать на фронте. Но это тогда, когда речь идет о производстве патронов, танков или самолетов. Их на передовой не изготовишь и не построишь. Что же касается литературы, так кое-кто и на фронте пишет неплохо… И он достал из кармана номер газеты «Красная звезда». Читали, мол? Нет, я еще прочитать не успел. И Андрей Васильевич прибавил: конечно, можно кое-что делать и в Уфе, да как бы потом не пожалеть, что собственными глазами не видел того, что можно увидеть только на фронте.

То, что высказал тогда Головко и что я опять-таки пересказываю собственными словами, особенно поразило меня потому, что как раз перед тем один писатель, моложе не только Андрея Васильевича, а и меня, тут же, в Харькове, с возмутительной гордостью похвалялся передо мной только что полученным белым вкладышем в своем военном билете, который освобождал его от службы в армии и был, по его мнению, свидетельством принадлежности к «золотому фонду» литературы. Головко не думал о своем исключительном значении, хотя давно уже принадлежал к тому самому «фонду».