А невысокий плотный человек с круглым улыбающимся лицом и очками на умных насмешливых глазах медленно прохаживался рядом с трибуной, заложив руки за спину, и, словно рассказывая очередную историю из жизни обитателей одесской Молдаванки, тихо и дружественно признавался, что носит во чреве своем детенышей подолгу, как слониха. Он, конечно, не сказал, а возможно, и не имел в виду другой стороны своей шуточной метафоры: что только выношенные, как у слонихи, литературные детеныши и бывают полновесны, как слонята, и в этом мы можем убедиться на его опыте, а не на опыте тех, кто «шпарит набело». Но ответ на недоуменный вопрос, во всяком случае, был получен из первоисточника, и все узнали, что «знаменитый одессит» пишет подолгу и рождает в муках и поэтому-то в его длительном молчании особенной загадки, в сущности, и нет.

Месяца через два после съезда Бабель приехал в Харьков. Я встретил его на Сумской и пригласил к себе. По дороге я рассказал Исааку Эммануиловичу о главах из романа «Всадники» Юрия Яновского. Главы эти мне очень понравились, и я старался заинтересовать ими Бабеля еще и потому, что автору нужно было кое в чем помочь.

Яновский был высокий, стройный, очень сдержанный и органически интеллигентный человек. Ироническая улыбка, словно защитная маска гордеца, почти не сходила с его красивого лица, надежно скрывая от постороннего взгляда невеселые душевные переживания. Его в то время почти не печатали. Я, живший с ним в одной квартире в писательском доме уже более шести месяцев, знал, в каком он положении, и, хоть не имел реальной возможности, очень хотел ему помочь — особенно после ознакомления с главами его нового произведения.

Исаак Эммануилович имел, конечно, возможностей куда больше. Я вспомнил, что он очень дружен был с Халатовым, тогдашним директором ОГИЗа, и безусловно мог бы кое в чем помочь Юрию Ивановичу.

Бабель очень заинтересовался — и потому, что роман был о гражданской войне, о которой он и сам столько писал, и потому, что лично был знаком с Яновским.

Я знал, Яновского нелегко будет уговорить снова прочесть то, что он чуть не накануне читал мне, и поделился с Бабелем этим опасением.

— А мы его перехитрим, — улыбнулся Исаак Эммануилович. — Откровенно признаемся в своих подлых намерениях помочь. Когда говоришь правду, это иногда действует.

После недолгих блужданий вокруг да около, Исаак Эммануилович без обиняков сказал Яновскому:

— Деловое общение — верная гарантия успеха. Это, между прочим, относится и к писателям. Так вот, доставайте свою новую рукопись и прочтите нам пару глав.

Не знаю, что подействовало, наша чистосердечность или же он просто не решился отказать Бабелю, но Юрий Иванович сразу же достал рукопись и начал читать.

Бабелю очень импонировала поэтическая акварельность прозы Яновского: подчеркнутая приземленность его собственных рассказов была лишь обратной стороной того же романтического восприятия действительности. Оба они преклонялись перед духовным величием человека и одевали его в пышные и яркие одежды, скроенные лишь из разного материала; они шли разными путями к одной и той же цели.

Исаак Эммануилович сказал:

— Что ж, вы свое дело знаете!

Вскорости я должен был ехать в Москву, и, прощаясь у подъезда гостиницы, мы условились, что пойдем к Халатову вместе.

В Москве мы встретились и отправились в ОГИЗ. Не успели войти в приемную директора, как массивная дверь в кабинет распахнулась и на пороге встал бородач в кожаной куртке. Это был Халатов. Увидев Бабеля, он просиял, обнял его и, взяв под руку, повел к себе. За ними последовал и я.

Они долго по-приятельски разговаривали о том о сем, не имеющем никакого отношения к цели нашего посещения. Наконец Бабель поднялся, и я уже готов был подумать, что о романе Яновского он по каким-то соображениям так ничего и не скажет. Но, уже пожав на прощанье руку Халатову, Бабель как бы невзначай уронил:

— Да, вот что. В Харькове сейчас готовится замечательная книга. Нужен аванс.

— Фамилия? — спросил Халатов, взял карандаш и пододвинул к себе отрывной календарь.

— Яновский.

Халатов записал, но ничего не сказал. Его безразличие меня расстроило, но Исаака Эммануиловича, как видно, это мало беспокоило.

А когда я вернулся в Харьков, оказалось, что договор для Яновского меня опередил. Вскоре прибыл почтовый перевод на довольно значительную сумму. Юрий Иванович на протяжении последующих двух месяцев почти не выходил из своей комнаты — работал.

Года через два, уже в Киеве, ко мне как-то позвонил Довженко.

— Приехал Бабель, — сказал он. — Мы к вам скоро зайдем.

Но Александр Петрович не пришел, что-то ему помешало. Бабеля сопровождала Юлия Солнцева. Отворив дверь, я услышал саркастический возглас Исаака Эммануиловича:

— Пятьдесят девятая квартира! Да, велика наша литература, ничего не скажешь!

Едва сняв пальто, он подошел к книжным полкам. Бегло просматривая сквозь толстые стекла корешки книг, остановился на марксовском издании сочинений Бунина.

— Воробью добывает свою пище из неплохого источника! — воскликнул он, цитируя ребе Менахэма и с удовольствием перелистывая том любимого писателя. Книга Бунина, кажется, заметно подняла в глазах Бабеля мой писательский престиж. — Кстати, о ребе Менахэме, — сказал Исаак Эммануилович, захлопнув ее. — Старик приказал долго жить. Но на прощанье с неблагодарным человечеством он изрек довольно мрачное предостережение: «Хороня своих мудрецов, — сказал он, — люди остаются в дураках». Свойственного ему колорита речи я не сохраняю, так как услышал это изречение не из первоисточника: человек, передавший его мне, был профессиональным редактором и прежде всего, конечно, поспешил отредактировать стиль…