Всякий раз, позвонив ему, я слышал одно и то же:

— Какие у вас планы на завтра? Ждем вас с Любовью Михайловной к двум.

К двум — это значило к обеду.

Чаще всего за столом не было никого, кроме нас троих. Но иногда присутствовали его дочь Ирина, Маргарита Алигер или покойный О. Савич. Разговоры, как правило, касались самых жгучих проблем нашей писательской жизни или положения в мире. А проблем этих было много — вместе со всеми советскими бойцами мы снимали шинели и начинали свой мирный труд. Позже, в начале пятидесятых, нахлынули новые события — время «холодной войны» и связанных с ней душевных волнений. Мы пытались оценивать происходящее, представить себе ближайшее будущее и, конечно, внимательно прислушивались к оценкам и предположениям Эренбурга: он видел яснее нас, знал то, чего не знали мы, и умел проникнуть в такое, чего все мы чаще всего себе не представляли.

Не стану перечислять вопросов, волновавших нас тогда, — они в одинаковой степени волновали всех и поэтому общеизвестны. Да и вправе ли я, полагаясь на память, воспроизводить давние высказывания такого человека, как Эренбург? В наше время многие, вспоминая об отошедших, осмеливаются на подобный риск. Я не столь самонадеян. И если в этих воспоминаниях и решусь воспроизвести несколько сцен, то лишь те, которые хоть кратко тогда же записал для памяти. Что же касается наших застольных бесед в Москве, скажу лишь об атмосфере, которая лучше всего характеризует Илью Григорьевича как человека и нашего старшего товарища.

Всем известно, каким острым и проницательным умом обладал Эренбург, но никогда и никому из своих друзей он не пытался навязывать свои суждения. Его эрудиция в любом вопросе могла бы подавлять. Однако я не помню случая, когда ощутил бы ее малейшее давление. Мы нередко не соглашались друг с другом, но возражения Эренбурга никогда не имели привкуса безапелляционной категоричности, в которой кое-кто его впоследствии пытался обвинять. Он всегда спорил как равный с равным. И это никогда не было лишь проявлением благовоспитанности гостеприимного хозяина дома — нет, уважение и внимание к мнению людей, которым он верил и доверял, являлось органической чертой его характера.

Но повторяю: его уважительная терпимость распространялась лишь на тех, кому он доверял. Со своими противниками он, как правило, бывал и резок, и беспощаден. Помню, например, как, возвратившись со встречи с московскими критиками, организованной по их инициативе, Илья Григорьевич ответил на мой вопрос о характере его выступления:

— Я прямо сказал: если мне и удалось кое-чего достигнуть, то лишь вопреки им.

Он произнес это тихо и почти бесстрастно, как нечто само собой разумеющееся и малоинтересное, но на лице мелькнула еле уловимая улыбка, а в глазах вспыхнули лукавые огоньки. И я живо представил себе меру оскорбленного достоинства устроителей встречи, привыкших даже от маститых писателей слышать нечто прямо противоположное. Но Эренбург никогда не заискивал перед теми, кому угодна была лесть, — даже тогда, когда она сулила явную выгоду, а лично его не могла унизить.

Вышеприведенные слова, брошенные недоброжелательным критикам, не были для Эренбурга лишь эффектной фразой. На протяжении всей жизни его много раз и поучали, и ругали — он к этому привык и к осуждающим статьям стал равнодушен. Он слишком хорошо знал, чего хотел, и в то же время остро чувствовал интерес читателей к своим книгам — этого было вполне достаточно, чтобы на критические придирки внимания не обращать. Но общие суждения об искусстве его интересовали всегда, и когда невежда брался за перо и начинал судить о том, о чем не имел понятия, это его возмущало.

Помню, как-то в одной из газет появилась статья, грубо поносившая французских импрессионистов. Осуждение, сформулированное в стиле судейских приговоров, в точности повторяло выражения одного из французских рецензентов второй половины прошлого века, будто было у него списано. Статья взволновала Эренбурга, а меня почему-то развеселила: подобная схожесть мнений о великих реалистах XIX века, высказанная критиками столь разных эпох, казалась мне саморазоблачительной.

— Не стоит волноваться, — сказал я. — Лично Ренуара это огорчить не может, а картины его не утратят своей прелести от столь запоздалых нападок.

Эренбург возмутился.

— Как вы не понимаете! — воскликнул он. — Конечно же это не способно умалить ничьей славы. Но ведь такое выступление является двойным оскорблением — и французов, и нас, советских людей: в глазах французов оно ставит под сомнение наши умственные способности, а в наших глазах пытается оскорбить то, что для французов стало национальной святыней.

Все это, конечно, было верно.

— Да и простительно ли поносить одно из величайших проявлений человеческого гения?! — не успокаивался Илья Григорьевич. — Ведь так способен поступить только тот, кто никогда не видел в глаза полотен импрессионистов!

Мы сели за стол и уже более спокойно заговорили о влиянии импрессионистов на русскую живопись. Как раз незадолго перед этим мне довелось увидеть почти все этюды к знаменитому репинском «Заседанию Государственного совета», и я высказал свое удивление тем, что, создав замечательную галерею этюдных портретов в почти импрессионистской манере, художник совсем отошел от нее в картине, написанной по ним.

— Чем это объяснить? — спросил я.

— Вы Бокля читали? — в свою очередь спросил меня Илья Григорьевич. — В частности, главу его «Истории цивилизации Англии», посвященную опеке в искусстве? Он приводит огромное количество фактов, показывающих, как умные самодержцы умело растлевали таланты и умы. Ведь человек слаб, в том числе и художник. Нередко бывает достаточно только поманить пальцем. Впрочем, Репина растлить не удалось — все-таки он создал этюды, о которых вы упомянули. Но большую картину он написал такой, какая она есть, то есть пошел на уступки, и это доказывает, что в этой картине Репин вполне принадлежал своему времени.