Церковь! Вот единственный оплот, единственная сила нынешней Германии. Только вокруг имени бога можно объединить немцев. И это сделает он, Конрад Аденауэр. Пусть потешаются американцы над его бездеятельностью на посту бургомистра. Пусть сурово глядит на него тот советский офицер, требуя ставить какие-то там памятники. Какое ему дело до всего этого! Да, именно так. Какое ему дело!

Памятники над павшими... А кто поставит памятник Германии? Кто совершит чудо — поможет Германии подняться с колен? Кто выведет ее из этих развалин, кто оживит? Не эти ли молодые лейтенанты? Не эти ли спесивые победители, которые даже не желают оглянуться назад и вообще не способны заглянуть в грядущее, эти хвастуны и пустословы!

Шофер насвистывал легкомысленный блюз, время от времени поглядывая в зеркальце, прикрепленное на переднем стекле машины, подмигивал сам себе, любовался своим молодым, смазливым лицом. У старого человека не сходило выражение гневного упорства с лица. Не глядя на шофера, он видел его, презирал и осуждал его молодость, его привлекательность. Все, что имеем, — от бога, и ничем не должны бахвалиться, а тем более испытывать удовольствие. Только боль, терпение и горести. Это единственное, что у нас есть, единственное, что принадлежит только нам. Не хочу гордиться, разве только крестом господа нашего...

Последнюю фразу он произнес шепотом. Потом повторил ее громко. Хотел, чтобы звук слов заглушил его мысли, что копошились где-то под спудом этих слов, прятались под именем божьим, маскировались им. Так до поры до времени прячутся под широкой маскировочной сетью, размалеванной зеленой листвой, хищные самолеты, дабы потом, выбрав удобный момент, упорхнуть оттуда, вылететь жалящим роем, посеять выстрелы и смерть вокруг.

Американец удивленно поглядел на бургомистра. Он не понимал немецкого языка.

— Вы что-то хотели сказать? — небрежно спросил он.

— Я молюсь, сын мой, — ответил Аденауэр по-английски.

— О’кей! — безразлично буркнул шофер, подумав при этом, что если в Америке часто даже свадебные ночи проводят в машине, то почему бы не превратить ее в место для молитвы?

Подъезжали к Зигбургу. Здесь машин было намного меньше, нежели в Кельне. Деревянный мост, высоко переброшенный над нешироким, но клокочущим в пенной круговерти Зигом, звонко тарахтел под колесами. Регулировщики стояли здесь только при въезде и при выезде с моста, прислонившись к полосатым деревянным будкам. Они не вмешивались в движение, каждый мог ехать, как ему заблагорассудится, и кельнский бургомистр посмотрел на них почти с любовью.

Улица углублялась в кварталы города. Она спускалась вниз, как бы стремясь достичь Рейна, скрытого где-то неподалеку за узкой грядою гор. Слева, заслоняя город от солнца, зеленела гора святого Николая, с серо-коричневым замком на вершине и большим монастырем францисканцев на склоне, среди негустых дубовых рощиц.

— Туда, — сказал Аденауэр.

Здесь пролегало шоссе без единой колдобины, асфальтовая дорога ползла вверх по склону точно так же, как ползла пять и десять лет назад. Война не достигла тихого города, не добралась сюда, до этих дубовых рощиц, старого камня, обвитого диким виноградом, аккуратного шоссе, проложенного некогда для туристов.

Аденауэр оглянулся. Машина была уже высоко, из нее хорошо был виден весь город, далекий Рейн и даже часть серого шоссе, сбегавшего на той стороне реки к самой воде, чтобы сразу же скрыться в зелено-желтых горах. Два колера, два цвета господствовали внизу: зеленый и желтый. Зеленые леса и поля, зеленые латки на теле гор, то темные, то яркие, насквозь пронизанные щедрым солнцем. Даже Рейн среди зеленых гор и лесов казался отсюда зеленым, как напиток богов из Валгаллы, таким зеленым, как о нем пели в старой немецкой песне: «О, грюне Рейн...» И еще был внизу желтый цвет, с целой гаммой оттенков — начиная от красноватого на черепичных кровлях и кончая бледно-землистым на кирпичных стенах небольших домиков, затененных домами, высокими, ярко-желтыми и оранжевыми от того солнца, которое они вбирали в себя, не делясь им с младшими своими собратьями. Желтая краска, краска глины. Все построенное человеком — из глины, и сам человек — тоже из глины. Разве это не святая мудрость жизни?

Душа его переполнялась святостью. Машина взбиралась все выше и выше, а в глазах мелькали те же цвета — желтый и зеленый, зеленый и желтый — цвета жизни, цвета человеческого существования, вечные краски мудрости и могущества. И монастырь, к воротам которого подкатил «джип», тоже был коричнево-желтый, с буйными потоками зеленого плюща, цепляющегося за стены.

Видимо, их ждали, так как привратник сразу же отпер ворота и махнул рукой, показывая, куда ехать. Шофер с любопытством поглядел на привратника. Здоровенный монах, в рясе цвета спелого граната, подпоясанный толстой веревкой, в сандалиях на босу ногу, простоволосый, с физиономией дикаря, обрамленной лохматыми рыжими зарослями волос, он скорее походил на бандита с большой дороги, чем на служителя божьего.

— Вот это так здорово! — расхохотался американец. — Вы не боитесь, господин бургомистр, ехать к таким молодцам? На мне они не отыграются, я все-таки неплохо владею автоматом, а вот вы...

Аденауэр не удостоил его ответом. Сложив руки на животе, он беззвучно шевелил губами. Шофер решил, что старикан опять молится, и не стал ему мешать. «Пускай помолится если не за меня, то хотя бы за себя», — подумал он снисходительно.

А старик думал о месте, куда привели его сложные и извилистые дороги жизни. Францисканский монастырь, обитель самого бескорыстного, беднейшего, честнейшего из всех святых — Франциска Ассизского, сына торговца полотном Бернардоне из Ассизи — маленького городка в Италии.