— Не может этого быть,— невольно веря словам Финка, прошептал Вильгельм.— Неужели даже слепые... неужели даже слепые зверели и переставали быть людьми в этой стране? Боже правый!

Финк поднялся с кресла и, покачиваясь на тонких ногах, пошел в комнату, где сидели бородатый Лаш и Шнайдер. Финк, видимо, был пьян, и Вильгельм старался себя уверить, что тот спьяна болтает всякую ересь шутки ради. Он бросился в комнату Макса, распахнул дверь — в комнате все было выворочено, перевернуто, опрокинуто, словно здесь кто-то с кем-то дрался долго и отчаянно. Разбитая посуда, сломанные стулья, разорванная скатерть на столе, продавленное кресло, будто на него прыгали сверху в сапожищах, кованных железом. Выходит, Финк сказал правду.

Но откуда американцы пронюхали о прошлом Макса? И почему они забрали только его и оставили на свободе этих явно подозрительных типов, живших с ним бок о бок в вилле-ротонде? Тем более что эти трое, по-видимому, знали кое-что о Максе. Во всяком случае, знал Шнайдер, которого Макс явно боялся. Тогда, в тот вечер, когда Макс расшвырял их, как слепых щенков, Шнайдер сказал ему: «Я приводил к вам заказчиков». Если Макс действительно учил эсэсовцев, то, выходит, Шнайдер приводил к нему учеников? Тогда почему же не забрали и Шнайдера?

И вдруг он ударил себя по лбу. Как он мог забыть? Лобке! Это все дело его рук! Ведь он записал адрес виллы. Знает он или нет этих троих, но он, вероятно, сразу учуял, что это птицы такого же полета, как сам он, и решил как можно скорее их выручить. Слепого принесли в жертву. Он уже никому теперь не нужен. Диверсантов нынче нет, людей в бомбоубежище водить незачем. А знает этот слепой, пожалуй, немало. Не проще ли избавиться от него?

Вильгельм перешел в свою комнату, не раздеваясь сел в углу у окна, выходившего на пустырь, и тяжело задумался. Хаос не уменьшался. Наоборот, усиливался. Нацисты возвращались. Несмело, спорадически, скрываясь, но все же возвращались. Некоторые еще оставались в тени, некоторые притаились, готовые к прыжку, но все они уже знали, что рано или поздно вернутся, во всяком случае попытаются и сделают все возможное, чтобы вернуться. А он наивно считал, что обретет спокойствие, выйдя на свободу. Думал, что приступит к работе, начнет восстанавливать Германию. Как видно, спокойствие — удел мертвых. Удел живых — борьба.

В холле послышался шум. Чьи-то руки шарили по его двери, кто-то навалился на нее, пытаясь открыть. По привычке, выработанной у него за время жизни в одиночестве, Вильгельм, войдя в комнату, повернул ключ в замке.

— Эй, ты! А ну-ка, отвори! — раздался за дверью голос Шнайдера.

Вильгельм поднял голову. Что им надо от него?

— Что там такое? — спросил он, не поднимаясь с места.

— Отвори, коммунист, мы хотим с тобой поговорить,— взвизгнул Финк и расхохотался пьяно, каким-то истерическим смехом.

Вильгельм все еще не чуял опасности. Нервное напряжение сменилось апатией, какая-то непонятная расслабленность овладела им. Ему было донельзя обидно оттого, что так обманулся в Максе, что поверил ему, считал просто несчастным слепцом и не разглядел в нем врага, которым он оказался на самом деле. Обидно, что так страдал из-за Кауля, так летел домой, словно в опасности был родной брат. Обидно и то, что Маргарита совсем не замечала его, Вильгельма, явно симпатизируя Максу. Да она и не скрывала этого. Неужто она своим тонким женским чутьем не распознала в нем тренера убийц?

Обидно ему еще и потому, что оказался он в столь плохом обществе и, вместо того чтобы поговорить серьезно о безусловно важных обстоятельствах, вынужден слушать пьяные выкрики и дикие стуки в дверь.

— Эй ты, высокоидейная гнида! — ревели за дверью.— Отвори, а то кабы хуже не было!

Они затарабанили чем-то тяжелым, и Вильгельм наконец поднялся и подошел к двери.

— Прекратите! — крикнул он.— Прекратите сейчас же, а то я...

— А то что? — насмешливо переспросил Финк.— Может, ты поступишь так, как твой дружок Кауль? Или, может, прочитаешь нам марксистско-еврейский манифестик? Го-го! Отворяй, крематорное мясо! Мы тебе покажем, как ходить в полицию! Ты у нас запоешь!

Они были здорово пьяны и действительно собирались влезть к нему в комнату, чтобы... Вильгельм не мог поверить в то, что происходило. Это началось еще там, в магистратуре. Этот Лобке, бывший гестаповец Лобке,— в городской магистратуре, в отделе военной полиции! Теперь эти... Несомненно— они эсэсовцы. Или гестаповцы. Уж не ближайшие ли они пособники Лобке — пришла неожиданная догадка. А в сущности, какая теперь разница!

— Перестаньте!—сказал он,— Перестаньте, иначе я закричу!

— Го-го, он закричит! — За дверью послышался хохот.— Кричи, если можешь! Кричи, если кто-нибудь тебя услышит...

Они оглушительно тарабанили в дверь, колотили упорно и зло, и дверь начала поддаваться. Вильгельм огляделся. Оружия у него не было, не было даже порядочного ножа или палки, а у них, видимо, было оружие. Да и без оружия они управятся с ним, эти трое откормленных, опьяненных злобой и вином фашистов.

Он метнулся к окну, дрожащими руками отодвинул шпингалеты и рванул к себе раму. Она распахнулась легко и бесшумно. Вильгельм поглядел вниз — земля была совсем близко, темная земля, окутанная ночью и безмолвием. Он влез на окно, еще раз прислушался, как трещит дверь под ударами, и спрыгнул вниз.