— Ты хотел курить, — напомнила ему Тильда.

— Не хочу я сигарет. — Финк поднялся с кресла. — От них только горчит во рту. До сердца не доходит.

— А у тебя и сердце есть? — живо подхватила Тильда.

— Не говори глупостей, Гильдхен,— напуская на себя важность, сказал Финк. — У каждого немецкого мужчины есть сердце, к которому он рад прижать такую пышную женщину, как ты. У тебя найдется что-нибудь выпить? А если нет, то я привез. Там, в передней, чемодан с бутылками.

— У меня есть кофейный ликер, — сказала Тильда.

— Давай кофейный ликер.

— Кроме того, я достала настоящего белорусского меду. Лесной мед, пахнет липами и жасмином.

— В Белоруссии был еще и мед? Интересно! А в газетах писали, что там сплошные болота и потому наши войска для стабилизации и сокращения фронта оставили эту неприветливую страну. Что ж, попробуем белорусского меда.

Тильда наполнила две хрустальные рюмки, чуть прищурив глаза.

— Выпьем?

— Выпьем!—откликнулся Финк. — Прозит, Гильдхен! Ты нежная, обворожительная женщина! У меня просто голова кругом идет, когда я сижу рядом с тобой.

— Еще не пил, а пьяный, — Тильда усмехнулась. — Давай хоть выпьем.

Тильда пила маленькими глоточками, почти не обмакивая в ликер губы, и ничего не ела. Зато штурмбанфюрер выпил подряд рюмок восемь и теперь ел белорусский липовый мед. Он ел, стараясь сохранять пристойность, набирая мед только на кончик серебряной ложечки, но его пальцы с такой силой сжимали хрупкую ложечку, будто он хотел и ее проглотить вместе с медом. Тильде стало противно.

Ее выручил звонок в передней. Он прозвучал в тишине громко и требовательно. Штурмбанфюрер насупил рыжеватые лохмы бровей. Зато Тильда сразу ожила.

— Наверно, кто-нибудь из моих друзей, — весело проговорила она. — Ты посиди, я сейчас пойду открою.

— Подожди,— схватил ее за руку штурмбанфюрер,— я сам открою.

— Это не годится. Я все же здесь хозяйка. Отпусти руку, пожалуйста.

«Если зайдет мужчина, я дам ему в морду!— решил штурмбанфюрер. — Если он военный. А если какая-нибудь гражданская крыса, просто выгоню его отсюда в шею».

Однако в комнату вместе с Тильдой вошла женщина.

Привлекательность Гильды была наполовину искусственной, сделанной умелыми руками. У гостьи, которую Гильда ввела в комнату, не было ничего нарочитого. Простое черное платье, нитка красных кораллов на полной белой шее, темные, почти черные волосы, тщательно причесанные, были так обычны, что Финк при иных обстоятельствах и не заметил бы всего этого. Однако его удивило, оглушило, потрясло лицо женщины. Каждая черточка этого лица говорила, криком кричала о могучей, чистой и неприкосновенной красоте: и чуть открытые полные губы, и красиво очерченный, сильный и в то же время нежный нос, и глаза — карие, мягкие, продолговатые, как у японки, и успокаивающе белый, подчеркнутый черными молниями бровей лоб. У Финка задрожали ноздри. Он сразу же забыл о Гильде. Забыл, словно ее и не было никогда на свете.

— Знакомься, Рольф, — поспешно сказала Гильда, заметив, какое впечатление произвела ее гостья. — Моя хорошая знакомая, соседка и почти вдова Дорис Корн.

— Я тронут, — штурмбанфюрер приложил губы к холодной белой руке Дорис. — И вместе с тем высказываю вам свое сочувствие по поводу...

— Гильда просто пошутила, — прервала его Дорис, и ее голос, по-женски мягкий, тихо толкнул Финка в грудь.— Я совсем не вдова и не собираюсь ею стать. Мой муж вот уже три года на Восточном фронте, — спокойно пояснила она.

— Надеюсь, что он вернется оттуда живым и невредимым, — Финк кашлянул.

— И победителем! — насмешливо добавила Гильда.

Финк недовольно взглянул на нее.

— От Гейнца вот уже три месяца ни одного письма,— сказала Дорис.

Она пришла к своей соседке, должно быть надеясь услышать слова успокоения; ей хотелось, чтобы кто-нибудь утешил ее, как малое дитя, высмеял все ее страхи, уверил, что Гейнц жив, здоров и, может быть, даже собирается в отпуск. Правда, Гильда не принадлежала к тем женщинам, с которыми Дорис по двенадцать часов работала на заводе для фюрера и великой Германии. Дорис часто слышала музыку и пьяные голоса, которые доносились снизу, из квартиры Гильды, видела, как та меняет автомашины, наряды и обстановку в квартире. А подруги Дорис на заводе еле перебивались. Однако, несмотря на чувство отчужденности, Дорис все же иногда заглядывала к Гильде, а та, в свою очередь, частенько приходила к фрау Корн, принося с собой лакомства и изысканные напитки.

Сегодня внизу было тихо, и Дорис решила зайти к Гильде. Если бы она знала, что здесь мужчина и к тому же офицер, она бы ни за что не побеспокоила соседку. Но теперь в ней затеплилась надежда, что этот офицер скажет ей что-нибудь о муже. Военные всегда знают больше, чем глупые запуганные женщины.

— В последний раз Гейнц писал откуда-то из Белоруссии,— тихо сказала она.

— О, из Белоруссии! — откликнулся наконец Финк. — Это же чудесно! Гильдхен, почему ты не приглашаешь фрау Корн сесть? Я полагаю, ей особенно приятно будет попробовать твоего меду. Ведь этот мед из Белоруссии!

— Из Белоруссии? — как эхо, повторила Дорис.

— Абсолютно точно, — штурмбанфюрер весело щелкнул высокими каблуками офицерских сапог.

— Боже, он горький, этот мед! Как полынь. Он должен быть горьким! —сказала женщина.

— Садитесь, садитесь, фрау Корн, — суетился Финк, не слушая ее, — садитесь, и мы вас угостим медом. Его завоевал ваш муж. Кто он, танкист, артиллерист, офицер, солдат?

— Нет, он пехотинец! Унтер-офицер.

— О, это прекрасно! Унтер-офицера ему дали за храбрость, не так ли?