— За «спасибо» не отделаешься, — лукаво подморгнул Панин.

— Так я сейчас сбегаю домой и принесу яблок. Пепинка уродила. И груши. А соседка даст глечик молока…

— Не молоко и груши имеет в виду наш Леонид, а поцелуй, — пояснил намек радиста-пулеметчика Тернистый и смутился от этих слов.

Панин тут же подставил Зине щеку.

«Ты смотри, какой быстрый! — ревниво подумал Гнат. — Привык, что мама дома целовала в щеку!»

Наводчик Барабаш сжал губы дудочкой и тоже стал ждать поцелуя.

Гнат не выдержал, подошел к Зине, обнял за плечи и стал целовать ее в щеки, приговаривая:

— Это — за самого смелого из нас радиста-пулеметчика Панина. Это — за ветерана танковых войск ленинградца Сидорова. Это — за укротителя «тигров» Барабаша. Это — за славного отпрыска запорожского люда заряжающего Нечитайло…

Зина оттолкнула Тернистого.

— Ишь какой отважный!

— Поцелуй за себя оставишь на потом, — засмеялся Барабаш. — Знай меру.

— «Потом» на войне может и не случиться, — с грустью произнес Гнат.

— А у меня дочка такая же, как ты, Зина, — вздохнул Сидоров. — В Ленинграде она, блокаду пережила. Олей звать… Можно одолжить немного сена для нашего «КВ»?

— Разве ваш танк ест сено? — подняла удивленно брови Зина.

— Меньше, конечно, чем мамонт, — вмешался в разговор Тернистый. — Но…

— Берите хоть полкопны, — улыбнулась Зина.

Танкисты, прихватив с собой по охапке сена, ушли, начали маскировать «КВ». Гнат остался вдвоем с Зиной.

— Вон наши бегут из села, — показала Зина рукой. — Бегут к вашим танкистам с узелками и корзинами. До войны тетки что только не продавали на этом шоссе: картошку, лук, яблоки. У нас хорошая картошка родит.

— А ты здесь, сидя в копне, не голодала? — Гнат заметил в синих, лучистых глазах Зины печаль. — О пережитом думаешь?

— О вас… Вон рукав обгорел, весь в дырках. Еще пахнет дымом.

— Такая наша работа… Так что же ты здесь ела?

— Картошку вареную, лук. А вода рядом. Ночью ходила крадучись и набирала в кувшинчик. Вон он стоит возле копны. — Зина взяла глиняный кувшин, зачерпнула из озерца воды, подала Тернистому: — Пейте.

Гнат сделал несколько глотков.

— Вкусная вода… А ночью одна не боялась?

— Боялась. Но еще страшнее было оставаться дома. У нас в хате поселились два эсэсовца и один из наших, родом из-под Белой Церкви. Предатель. Вадимом его звать. Вот они втроем и сторожили Надю Калину. Такая ценная была для них, что эсэсовец держал ее на привязи. Все допытывался про какую-то саблю, украшенную драгоценными камнями и золотом. Надю я так и не увидела — домой не приходила, боялась попасть немцам на глаза. А тот выродок из-под Белой Церкви, мама говорила, все красавца из себя строил. И к Наде приставал. А она маме сказала, что у нее есть брат — пограничник Терентий Живица…

— А что-нибудь еще она говорила твоей маме?

— Больше ничего. Для нее имя брата было как бы паролем для наших. Наверное, ее брат — известный пограничник, как Карацупа, о котором до войны писали в газетах.

— И я читал про Карацупу, когда учился в школе… — Гнат помолчал. — Так как, ты говоришь, фамилия того перевертыша?

— Разве он скажет свою фамилию? А имя его Вадим! Он откуда-то из-под Белой Церкви.

— Одного Вадима я знал еще до войны — Перелетного. Сволочь из сволочей. Гад ползучий. Университет окончил. Выпендривался перед всеми, что очень грамотный… Да, рассудительная у тебя мать, раз спровадила свою дочь подальше от его глаз.

— Если бы стали ко мне приставать, я и сама сюда бы сбежала. Здесь мне все с детства знакомо.

Зина умолкла. О чем-то задумалась.

Молчал и Гнат.

Ему хотелось обнять Зину, сказать, что он непременно вернется к ней, что будет писать ей, что теперь они друзья на всю жизнь.

Как быстро летят минуты, а сколько хочется сказать! Ему уже пошел двадцать второй год, но влюбиться, если не считать школярского увлечения золотоволосой Таней, вроде и не в кого было. А сейчас война. Сейчас тем более не до любви.

Зина, только теперь увидев шрам на щеке Гната и красное пятно от ожога на шее, подумала, что они не безобразят его, а придают ему мужественности. Конечно, он не трус. Такой молодой, а уже капитан, командир танка. Разве это ни о чем не говорит? Да, ты горел, Гнат, и не раз. И сегодня горел. Это видно по рукаву кожаной куртки. Он прожжен. А руки черные от железяк, дыма, пороха… Серые глаза открытые, по-детски чистые, искренние. Наверное, ласковый и добрый этот Гнат…

Когда к ее полуоткрытым губам припали губы Гната, она не оттолкнула его, обвила его шею руками. Но тут же отстранилась, пробормотала растерянно: