Гёте не искал приятного светского общения с Шопенгауэром, тем более что таковое было практически невозможно. «С другими я мило беседую, – признавался он, – а с ним, с молодым д-ром Артуром – философствую» [1409] . Тема этого философствования – «Учение о цвете». Гёте просматривает с молодым философом отдельные главы книги, что-то объясняет, Шопенгауэр делает кое-какие замечания, прежде всего с точки зрения теории познания; они вместе экспериментируют, анализируют цветовые таблицы, смотрят сквозь призмы.

Через несколько недель совместной работы Гёте записывает в дневнике двустишие, впоследствии включенное в «Кроткие ксении»:

Шопенгауэр, чуждый какой бы то ни было скромности, вскоре и в самом деле стал поучать Гёте. Соглашаясь с гётевским учением о физиологии цветов, он намеревался на его основе разработать теорию возникновения цветов внутри глаза, так как был убежден, что Гёте своими наблюдениями, безусловно, внес ясность в данную проблему, но не смог создать полноценную теорию. Сам Шопенгауэр разработал такую теорию через несколько недель после того, как покинул Веймар. По его мнению, в ней не к чему было придраться. Если у Гёте речь идет о «деяниях и претерпеваниях света», то у Шопенгауэра – о деяниях и претерпеваниях глаза. Он полностью сосредоточен на субъективно-физиологической стороне проблемы, т. е. на вопросе о том, как цвет возникает внутри глаза, а не что он есть сам по себе. Согласно Шопенгауэру, цветовые явления суть результат различной деятельности сетчатки, вызванной видоизмененным падением световых лучей. В этом контексте он использует идею Гёте о целостности цветовых явлений. Поскольку падение света лишь отчасти задействует сетчатку, она стремится дополнить недостающую активность до оптимума: этим объясняется видение дополнительного цвета и сопровождающее его чувство гармонии. Здесь Шопенгауэр многое черпает из учения Гёте, прочим же аспектам он или вовсе не уделяет никакого внимания, или оставляет их на усмотрение физиков и химиков. В конце концов, вопросами теории цвета он занялся исключительно потому, что хотел хотя бы в этой отдельной сфере приблизиться к высокочтимому учителю. Безусловно, это он ищет расположения Гёте, а не наоборот, но и в этой ситуации не желает говорить лишь то, что хочет от него услышать Гёте. Постепенно между ними устанавливаются отношения скрытого соперничества и даже борьбы.

История этой борьбы начинается с того, что в июле 1815 года Шопенгауэр посылает Гёте из Дрездена рукопись своего к тому моменту уже дописанного до конца трактата «О зрении и цветах» с просьбой выступить редактором этого сочинения и представить его общественности. Гёте в отъезде и не спешит с ответом. Шопенгауэр теряет терпение и снова напоминает о себе. Ему известно, пишет он, что писательство для Гёте – занятие второстепенное по сравнению с другими видами деятельности. У него же все наоборот: «что я думаю, что я пишу – это обладает для меня подлинной ценностью и важностью; что я переживаю на личном опыте и что со мной происходит, имеет для меня лишь второстепенное значение» [1411] . По этой причине он настаивает на скорейшем ответе. Через несколько недель – Шопенгауэр уже потерял всякую надежду – наконец приходит первое дружелюбное, хотя и короткое послание, в котором Гёте обещает следующим письмом прислать подробный отзыв о полученной рукописи. Снова проходит целый месяц, прежде чем 23 октября 1815 года Гёте выполняет свое обещание. Однако в этом письме он признается, что мысленно настолько отдалился от проблематики «Учения о цвете», что не готов обсуждать с Шопенгауэром различия между их теориями и поэтому рекомендует ему связаться с профессором Зеебеком, большим специалистом и соратником в общем деле изучения цветов. Ему Гёте намеревался передать рукопись.

Шопенгауэр воспринял это так, будто для разрешения волнующего его вопроса его отослали к прислуге. Оказалась задета его гордость, и именно оскорбленная гордость стала лейтмотивом его многостраничного послания Гёте от 11 ноября 1815 года – пожалуй, самого значимого из всех писем Шопенгауэра с точки зрения данной в нем интеллектуальной самохарактеристики. С самоуверенностью, граничащей с невежливостью, и в то же время крайне почтительно он дает ответ человеку, которого сам избрал на роль отца. Он почтительно склоняет перед ним голову и в то же время совершенно открыто отрицает всякую научную ценность гётевского «Учения о цвете». Гёте, считавший свой труд абсолютно новой, новаторской теоретической разработкой, был вынужден узнать от Шопенгауэра, что его заслуга заключается лишь в сборе верных наблюдений, но никак не в создании подлинной теории. «Если я сравню Ваше учение о цвете с пирамидой, то моя теория будет ее вершиной, т. е. той неделимой математической точкой, из которой выходит все величественное здание и значение которой столь существенно, что без нее пирамиды не было бы вовсе, тогда как снизу всегда можно отсечь ее часть, притом что она по-прежнему будет оставаться пирамидой» [1412] . Шопенгауэр мог рассчитывать на то, что Гёте также знаком с трудами Аристотеля и знает, что сущность (идея) вещи (материи) заключается в энтелехии ее формы. И смысл этого сравнения с пирамидой сводится к тому, что Гёте должен воспринимать свой труд как материю, которую пробудил к жизни дух шопенгауэровской теории. Самоуверенность Шопенгауэра набирает обороты, и вот уже из-под пера молодого философа выходит следующая фраза: «Я с непреложной уверенностью осознаю, что создал первую истинную теорию цвета, первую с тех пор, как вообще началась история науки» [1413] .

Не стоит забывать: для Гёте «Учение о цвете» – это тот труд, который, по его мнению, обеспечил ему «превосходство над многими»; в этой сфере он чувствует себя Наполеоном духа. И вот теперь никому не известный философ, не достигший и тридцати лет, утверждает, что лишь благодаря ему учение Гёте удалось поднять на уровень настоящей теории, хотя его – и это уже верх наглости! – эта тема занимала лишь между прочим. Гёте посвятил учению о цвете полжизни, а у этого философа хватило дерзости написать: «Я тоже, за исключением нескольких недель, занимался этим [трактатом о цветах] лишь между делом, постоянно держа в голове другие теории, помимо учения о свете» [1414] .

В ответе Гёте на столь заносчивое письмо удивляет дружеское спокойствие и невозмутимая ирония. Намекая на философский субъективизм Шопенгауэра, Гёте пишет: «Кто сам склонен выстраивать весь мир, исходя из субъекта, не станет отрицать, что субъект в своем проявлении – это всегда лишь индивид, и чтобы сохранить свое своеобразие, он нуждается в известной доле истины и заблуждений. Однако ничто не разделяет людей больше, чем эти два ингредиента, смешанные в разных пропорциях» [1415] .

Шопенгауэр предпочитает не замечать, что этой фразой Гёте выносит окончательный приговор всей этой истории, и дальнейшего общения ждать не следует. Но чего же ждет Шопенгауэр? Ждет ли он, что Гёте напишет ему: да, Вы подняли мои разрозненные наблюдения на уровень настоящей научной теории? Просто поразительно, молодой человек, как всего за несколько недель Вам удалось успешно завершить труд всей моей жизни! И я спешу познакомить общественность с Вашим трудом, благодаря которому мой вклад предстанет в истинном свете!

Быть может, Шопенгауэр действительно надеялся на что-то подобное. Во всяком случае, он ждал от избранного им духовного отца благословения для своего сочинения о цвете. Гёте отказывается принимать навязываемую ему роль, но, несмотря ни на что, по-прежнему уважительно относится к этому ученику, который сам слишком любит поучать. И возвращает ему рукопись с просьбой «вкратце» [1416] изложить высказанные в ней идеи, чтобы он при случае мог на них сослаться. С небрежным великодушием относится он к этому молодому человеку, который решает у себя в голове проблемы воистину вселенского масштаба. Что ж, сочинение Шопенгауэра о цвете выходит без гётевского благословения.